Александр ТРАПЕЗНИКОВ

ПОЕЗД НА ГАЛИВУД. Отрывок из романа.

Адаптирован для публикации на сайте.

1
–А телевизор? Как с телевизором-то будем?
–При чем тут телевизор? – совсем помрачнел Трескулов.
–Ну-у... Вот вы все: пьеса, пьеса. Пьесу станем писать. Хорошо. Но почему бы не телесериал какой?
–Мыльную оперу, – подсказал, хихикнув, Семен Евгеньевич.
–И с трупом в каждой серии, – теперь захихикал пасынок.
Я вдруг заметил, что они очень похожи – старый подагрик и пронырливый юнец, словно оба представляли собой одного и того же человека, который когда-то заплутал во времени, а потом, наконец-то, встретил сам себя. Было нечто общее в мимике, в ужимках, даже в голосе. Да и в мыслях, наверное, тоже.
–Забудьте о телевизоре, – сердито произнес Трескулов. – Вот даже не упоминайте мне о нем больше. Никогда и ни при каких обстоятельствах. И о кино тоже, – добавил на всякий случай он. – Здесь вам не Голливуд. Знаете ли вы, что еще полтора века назад оптинский старец Варсонофий, обладавший даром предвидения, предсказывая козни Антихриста в наши дни, главной из них назвал одурманивание людей посредством телевизора? Когда о таковом еще и слуха не было. На вопросы верующих: в церкви ли будет происходить растление душ человеческих? – праведник отвечал: "Нет, дети мои, в углу ваших комнат явятся самые изощренные непотребства, а вы не оторвете от них глаз, сидя на стуле или лежа в кровати". Вот попробуйте не согласиться с этим пророчеством, щелкая своим пультом. Бесовское это занятие.
–А литература что ж? Не бесовское ли? Сами же только что говорили об апокалиптичности Слова, – неожиданно отозвался Игорь, да так складно, без запинок и заиканий, будто обрел нормальный дар речи.
Но, скорее всего, в нем тоже уживались два человека: один – замкнутый, болезненный, стиснутый со всех сторон комплексами, а другой – пытающийся прорваться сквозь свою заколдованность. И иногда ему это удавалось сделать.
Мы все смотрели на него с некоторым изумлением, а он продолжил:
–Сюжетов для пьес и романов много, но лишь три темы задевают читателя и зрителя за живое, то есть забирают его душу. Их сформулировал еще Хемингуэй, это – любовь, смерть и деньги. Две из них – уже черны и попахивают кровью. А может быть, и все три...
Для студента физмата он был неплохо ориентирован и в гуманитарных сферах. Игорь вновь смутился и покраснел.
–Но есть еще три струны, которые больше всего волнуют читателя, о них упоминал Пушкин, еще за сто лет до Хемингуэя, – возразил Трескулов: – Вот они: ужас, смех и сострадание. И тут уже, согласитесь, перевес на стороне светлых сил, радостных, лечащих душу. Не кровавых, по крайней мере.
–А не об одном ли и том же идет речь? – встрял Отрешко, постучав себя зачем-то кулаком по лбу: – Я так разумею: ужас – это и есть смерть, любовь – все равно что сострадание, а деньги – это такой смех, что и говорить нечего. Особенно для тех, у кого их вообще нету.
–Да и у кого сундуки забиты, тот тоже не больно плачет, – добавил Семен Евгеньевич. – Правда, тут смех сквозь слезы. А вдруг сопрут?
–И сопрут. У гроба карманов нет, – заключила Клава.
–Вот и давайте во главу угла нашей еще ненаписанной пьесы поставим эти три струны, три темы, – предложил Трескулов, радуясь, что тренинг наконец-то вошел в нужное русло. – Любовь, смерть, деньги или ужас, смех и сострадание. А пока сделаем небольшой перерыв и послушаем классическую музыку. Чтобы настроиться.
Агафья Антоновна вкатила в гостиную еще одну тележку, на которой стоял настоящий доисторический граммофон.
–Бортнянский. Песнопение, – мрачно объявила она.

2
Все у Трескулова было продумано до мелочей. Возможно, эти мелочи и составляли канву его тренинга и не позволяли отвлечься на пустое. Взять хотя бы Бортнянского. Я, конечно, слышал об этом композиторе восемнадцатого века, но не представлял, насколько он завораживает. Кажется, и на всех остальных его духовная музыка произвела сильное впечатление. Галина Дмитриевна даже вытерла платочком глаза и попросила поставить еще что-нибудь. Трескулова это порадовало.
–Наша древнейшая крюковая система нот всей остальной Европе неизвестна, – сказал он. – А Бортнянский первым воссоздал ее и проявил в своих песнопениях характер русского народа. Конечно, старославянский язык столь же непонятен в нынешние времена, как и отечественное церковное пение, но именно здесь таятся истоки и высшей поэзии, и мудрости, и вкуса. Агафья Антоновна, прошу вас!
Его сестрица уже подавала нам алтайские напитки, а потом возвратилась к граммофону.
–"Скажи мне, Господи, кончину мою"! – совсем уж сурово и мрачно провозгласила она.
Я поежился. Мне присутствующие стали напоминать не живых существ из плоти и крови, а литературных персонажей, застывших в туманной дымке.
Все сидели сосредоточенно, словно погружаясь в себя и порывая связь с внешним миром. Даже пасынок перестал грызть ногти. Светлана вдруг стала походить на Офелию, еще до безумия, еще в попытках разобраться в своих чувствах. Игорь – на тучного Гамлета, стоящего на пороге действия. Семен Евгеньевич – на запутавшегося короля Лира, а пасынок – на его умного шута. Отрешко – на воинственного Ричарда Третьего. Клава – на повзрослевшую и изрядно полинявшую Джульетту. Галина Дмитриевна – на трагическую леди Макбет. Агафья Антоновна – на подозрительного ко всем купца Шейлока... Семён Евгеньевич встал и театрально зааплодировал Бортнянскому.
Его примеру последовали и остальные. Надо признать, всех охватила какая-то эйфория. Лица просветлели, глаза были полны глуповатой радостью. Словно на краткий миг очутились в раю, но еще не поняли, что их в очередной раз выперли на землю. Обретать кончину.
–Продолжим, – произнес Трескулов. Он достал диктофон и включил его, поясняя: – Это чтобы на досуге проанализировать все ваши сюжеты. Чтобы ни одна мысль даром не пропала. Кто начнет?
Начинать не хотелось никому. Но, как оказалось впоследствии, и мыслей-то особых ни у кого не было.
  Любому человеку кажется, что его история – самая редкая и важная, самая трагическая и поучительная для остальных. Но если бы обезьяна обладала даром речи, то и она сказала бы:
«– Вы, люди, одну дуроту несете, наслушалась. Хотите истину в последней инстанции? Я вам расскажу та-а-кое из своей жизни – попадаете замертво».
Один мой знакомый, писатель, жаловался мне, что в случайном собеседнике его раздражают две вещи. Когда тот узнает, что перед ним сидит сочинитель романов, то первым делом просит подарить книгу с автографом. А во-вторых, когда собеседник тут же предлагает выслушать удивительную историю своей жизни, начиная с младенческих ногтей, намекая, что тогда писатель напишет самый главный роман, а гонораром можно и не делиться. Или половину. И так буквально всегда, без исключений.
Кончается чаще всего тем, что мой писатель действительно убивает подобного собеседника бутылкой по голове. И я его оправдываю, вместе с судом присяжных.

3
     Пасынок поднялся со своей табуретки.
–Ну, давайте теперь я, что ли, – сказал он. – Один остался.
Дальнейшее уже самого меня повергло в немалое изумление. Юный Трескулов словно подкараулил и украл мои мысли, мой истинный, настоящий сюжет, над которым я ломал голову всю ночь.
–«Поезд на Галивуд», – начал он. – Так будет называться мой фильм. Или... пьеса.
–Тогда уж, поезд в Голливуд, – поправила его учительница.
–Нет, – упрямо ощерился пасынок. – На Галивуд. Есть же "Поезд на Юму". А у меня будет "Поезд на Галивуд". Так вот.
–Это не по-русски, – сказал Игорь.
–Да какая разница! – вмешалась Клава. – Пусть будет так, как он хочет. Давайте лучше послушаем.
–Валяй, сынок, – кивнул Семен Евгеньевич.
–Жми на газ, малец, – добавил Отрешко.
Пасынок, приободрившись, продолжил, почти затараторил, словно паля из автомата.
–Крови будет много, это я вам обещаю. И бабла тоже. Потому что на одного долдона из Москвы свалится наследство от его дедушки из Галивуда. Тот при смерти. Внук губы на зелень уже раскатал. Для вида только выкобенивается, решает: ехать – не ехать? А сам уже там, в поезде. Ну, как бы едет уже. Хотя в Москве у него остается куча дел, долги там всякие и прочее. Да к тому же он еще и сам болен. Только не догадывается об этом. Смертельно болен.
Тут пасынок почему-то посмотрел на меня. И потом, в продолжение своего сюжета, все время бросал в мою сторону пристальные взгляды. У меня даже мурашки стали бегать по спине.
–Едет он, значит, в этом поезде, – продолжал юный Трескулов, подхихикивая. – И не знает, что на дедушкино наследство уже и другие черти глаз положили. И уже начали истреблять друг друга. Теперь вот за ним очередь. А он еще и любимую девушку с собой в дорогу взял. И кое-кого из собутыльников. Инвалидная команда, короче. А самое смешное в том, что бабла-то никакого и нет, дедулю уже обчистили. Но дед не дурак, самый большой сундук с баксами он спрятал в подвале своего дома. Зарыл. Но где – неизвестно. Не успел внуку сказать, парализовало его. Вот кекс наш и начинает рыть носом землю. А тут еще и отстреливаться постоянно приходится. Собутыльников всех мочат, девушка за дедушку замуж выходит.
–Он же парализован, – ошарашенно произнес Отрешко.
–А поправился. Да и вообще, притворялся он. Хотел только на внука поглядеть да понять, что тот из себя представляет, можно ли ему доверять. А внук гнидой оказался. А девушка, ее, кстати, тоже Светкой звать, – тут пасынок захихикал еще сильнее, – хитрее всех была. И капусту срубила, и пряника этого обратно в Москву отправила. Правда, не доехал он. Выкинули из того же самого поезда, что на Галивуд. Ну, как вам?
Да, ахинея получилась еще более полная, чем у меня, если бы не конкретные детали. Откуда он мог знать про моего деда в Лос-Анджелесе, про его кому и наследство? Только случайность, ничего иного на ум мне сейчас не приходило.
–Что, не понравилось? – повторил пасынок, заметно приуныв.
–Без комментариев, – коротко отозвалась Света.
–Да так себе, – вяло махнул рукой Отрешко, словно отгоняя надоедливую муху.
–Тебе еще учиться надо, – дополнил Семен Евгеньевич. – Классику читать. Подарю тебе, пожалуй, томик модного писателя Фридриха Энгельса.
-И все-таки, "Поезд в Голливуд", а не «на», – строго промолвила учительница.
Высказалась и Клава:
–Сострадания тут никакого нет. Деньги есть, есть смерть, любовь, ужас, смех даже, а сострадания нет. К дедушке хотя бы. Все его как бы забыли, только жилы тянут. А твое мнение? – она обратилась к Игорю.
Тот, неожиданно для меня (уж ему-то никак не могла понравиться подобная муть), ответил:
–Есть что-то дельное. Если отбросить страсти по-американски. И именно "Поезд на Галивуд" как символ искаженного сознания. Особенно у молодежи. Как мчащийся неизвестно куда состав, потому что такого места на карте нет. Как ложная мечта. Ведь и девушка Розмэри также села в подобный состав, только он назывался иначе – «Поезд на Маскву». Ее тоже нет. Потому что...
Он хотел еще что-то добавить, но тут в гостиной появилась Агафья Антоновна.