Печать

 

Николай  КОСТОМАРОВ

 

 

 

 

 

КУДЕЯР
Главы из романа

Царская потеха
Ударили в бубны. Из нижнего жилья дворца вышел Кудеяр, одетый в черное суконное короткое платье, в больших сапогах со шпорами. У него в руках не было никакого оружия, только за красным поясом заткнут был большой нож, наполовину высунутый из ножен. Кудеяр поклонился в ту сторону, где был царь Иван Васильевич, надел шапку и стал боком, выставил правую ногу вперед, заложил левую руку назад и держал правую наотмах, как бы готовясь отразить нападение врага. Его мрачные глаза были устремлены на двери амбаров.
– Эка плечища-то, плечища, – заметил царь, – а пальцы, пальцы!.. А брови какие яростные! Да это просто какое-то чудо лесное, страх водяной!
Все бояре стояли около царя с напряженным вниманием. Вдруг растворилась одна из амбарных дверей – оттуда вышел медведь... дверь за ним быстро затворилась. Медведь вступил на майдан (так называли тогда двор), увидел стоящего Кудеяра... казак глядел на него грозно и сурово... медведь заревел, поднял передние лапы и на задних шел прямо на Кудеяра... Кудеяр выдернул нож. Медведь заревел сильнее и замахнулся  лапою – одна секунда – медведь снес бы череп со смельчака; все ахнули... Но Кудеяр ловко уклонился головою от взмаха медвежьей лапы и в то же мгновение воспользовался положением медведя, выставившего против соперника грудь, ударил его ножом в сердце, а сам отошел прочь.
Раздался последний рев издыхающего медведя. Кудеяр глядел на мертвого, уже бессильного врага. Все были до того поражены этим неожиданным исходом битвы, что не смели выразить ни одобрения, ни изумления.
Царь прервал молчание.
– Есть, – сказал он, – медведь еще поболее и подюжее этого. Похочет ли он с ним биться?
Кудеяр поклонился царю молча; подошел к мертвому медведю, вынул из его сердца нож, обтер о шерсть медведя и снова стал ожидать нового врага.
Недолго пришлось ему ждать. Медведь громадного роста показался из другой амбарной двери...
Увидя мертвого товарища, медведь в испуге отскочил назад, оглянулся кругом, остановил глаза на Кудеяре. Новый враг не ревел, как прежний, а только свирепо смотрел на человека. Прошла минута. Царь сделал такое замечание:
– Медведь, видно, смекнул, что прежний оттого пропал, что на человека сам пошел; этот дожидается человека к себе: поди-ко ты сам ко мне, а не я к тебе!
Но медведь сделал движение и тихо начал обходить своего врага; отворачивал голову в противоположную сторону, как будто хитрил с человеком, как будто затевал броситься на него неожиданно; но не провел казака; Кудеяр быстро, как кошка, сделал прыжок и вмиг очутился верхом на медведе, обеими руками схватил его за горло и стал давить изо всей силы. Медведь захрипел и подогнул ноги. Кудеяр не переставал давить его, пока в медвежьем теле не перестали более показываться предсмертные судороги. Тогда Кудеяр встал с медведя, снял шапку и поклонился царю.
– Молодец! молодец! – сказал царь. – Вот настоящий богатырь, Илья Муромец!..
Царь приказал поднести богатырю серебряный ковш с медом.
– Этот ковш тебе за твою потешную службу.
Кудеяр снова молча поклонился.
– Сказывали нам, ты сам не знаешь, кто ты таков, сызмала был у бусурман, а сам роду русского, христианского. Покажи-ко мне крест, что у тебя на шее.
Кудеяр молча снял с себя крест и подал царю.
Пристально разглядывал царь крест, вдумывался, не догадается ли, и потом отдал его Кудеяру.
– Кто тебя знает, кто ты таков, а сдается: не простого роду. Велю кликнуть клич по всему царству, чтобы отозвались те, у кого пропали дети в оно время, что приходилось по твоим летам, годов за тридцать или того более. А пока Бог тебе не откроет твоего рода, будешь ты наш, и мы тебя пожалуем. Отвести ему поместье в Белевском уезде пятьсот четей, да лесу, да сенокосу, как пристойно, и поверстать его в дворяне. Пусть нашу, царскую службу несет. Я его пошлю на ливонских немцев. Пусть их колет и давит, как медведей.
– Великий государь, – сказал Вишневецкий, – мой Кудеяр в большом долгу перед бусурманами. Когда он был со мною в походе, татары набежали на хутор его под Черкассами и увели жену у него. Так и пропала она без вести! Он поклялся мстить бусурманам.
– Для такого молодца у нас сыщется невеста получше прежней его жены, – сказал царь. – Надобно другую взять, а прежнюю забыть. Попалась в плен к бусурманам – все равно, что умерла. Хочешь, молодец, жениться?
– Я закон уже принял, – сказал Кудеяр.
– Разве надеешься, что прежняя жена к тебе вернется? Нет, молодец, тщета твое упование! Чай, с горя умерла, вели лучше записать ее в поминание... А красавица была твоя жена?
– Для меня лучше не нужно было, царь-государь, – сказал Кудеяр.
– Жаль, жаль, – продолжал царь, – а все-таки, коли ее достать нельзя, надоть иную брать.
– Нет, царь-государь, не хочу, – сказал Кудеяр, – когда так угодно Богу, останусь без жены. Позволь, царь-го сударь, бусурман бить, им за жену мстить.
– Ого! – сказал царь. – Ты хочешь на бусурман идти, жену свою отыскивать! Ты, может быть, хотел, чтоб и мы пошли с тобою ради твоей жены? Ха! Ха! Если бы мы пошли и весь Крым завоевали, и тогда навряд ли бы твою жену там нашли. Ну, ступай, ступай! Мы тебя не удерживаем. Ступай воевать с бусурманом, отыскивай свою жену и приходи вместе с нею ко мне, только я с тобой не пойду... Нет!
При этом царь окинул взглядом своих бояр и продолжал:
– Ну, а вот если ты найдешь свою жену и придешь ко мне вместе с нею, тогда я со всею ратью пойду на бусурмана и Крым завоюю. Теперь иди себе покамест.
Кудеяр во все продолжение речи царя смотрел чрезвычайно мрачно, с видимым озлоблением: издевки царя задевали его по сердцу. Царь становился все веселее.
– Эка силища, а? – сказал он. – Ну, вот что ты мне скажи, князь Димитрий Иванович, – я знаю, ты человек богобоязливый и добрый. Поручишься ты мне, что тут нет чего-нибудь нечистого, что этот твой Кудеяр получил такую силищу от Бога, а не от лукавого, не чрез волшебство и ведовство?
– Царь-государь, – сказал Вишневецкий, – мне самому приходила такая думка, но нет... мой Кудеяр благочестив, и в церковь ходит, и постится, и на исповедь ходит поновляться раза по два и по три в год.
– Ну, то-то, – сказал царь, – а то ведь и мы с ним в погибель ввергнем души наши, коли станем тешиться бесовским действом.
Пошли обедать. Обед был постный, рыбный.
      По окончании обеда царь приказал, в виде особой милости, позвать казацких атаманов и из собственных рук давал им белого меда. Когда подошел к нему Кудеяр, царь сказал:
– Ну, смотри, молодец, иди и побей бусурмана, найди и отними свою жену и явись вместе с нею предо мною; тогда я, как сказал, пойду и сам со всею ратью на Крым. В том мое царское слово. Только вот что: ну, коли ты найдешь свою жену, а у ней будет ребенок – не от ее воли, а поневоле – от бусурмана, что тогда? И ребенка бусурманского возьмешь себе за чадо? А?
Кудеяр молчал, глядел как-то особенно злобно и кусал себе губы.
– Что, молодец, не знаешь, что сказать? Да, оно мудрено... Придется чужое, да еще бусурманское, дитя за свое кровное принять и с ним век нянчиться. Кажись, тяжеленько будет. А не то – ребенку кесим баши... Так мать-то что скажет?
Иван, не дожидаясь ответа от хранившего тупое молчание Кудеяра, повернулся к своим боярам и сказал:
– Вот оно...силен, а глуп! Руками медведей давит, а головой того рассудить не может: коли такое несчастие сложилось, что жена попала к бусурманам, – все едино, что жена умерла; чего о ней тужить и помышлять?.. Где ее найдешь? А хоть бы и нашел, так она не годилась бы. Нет, этого рассудить не хватает мозгу.
Царь, смеясь, ушел в свои комнаты.


Крымский полон
За Москвою-рекою был тогда большой двор, назывался он Крымский; он был пристанищем приезжавших в Москву посланников и гонцов крымского хана. На этот двор приставали и татарские купцы, посещавшие Москву с восточными товарами. В этот двор по временам пригоняли и освобожденных русских пленников и держали там день-другой, пока их не разбирали и не развозили, куда приходилось.
Хан Девлет-Гирей рассудил, что при тогдашних расстроенных обстоятельствах Крыма благоразумно будет показать Москве охоту мириться, и прислал Карач-мурзу посланником в Москву, извещал, что в знак дружбы и братства отпускает всех русских пленников, захваченных в последние годы. Большая часть была отпущена на границе, а толпа в несколько сот человек прибыла в Москву с Карач-мурзою и поместилась на Крымском дворе.
На другой же день после прибытия Карач-мурзы и Крымский двор, и весь околоток наполнился санями бояр, думных людей, дворян, архимандритов, игуменов и множеством людей всякого чина. Знатные бояре ездили на Крымский двор подавать милостыню, потому что так велось; того, кто этого не сделает, назовут скупцом, немилостивым, злым...
    Приехал и князь Димитрий Вишневецкий; и он хотел положить часть своего достояния на благочестивое дело. Полоняники один за другим уезжали и уходили с Крымского двора, число их , наконец, осталось их не более двух десятков... Между ними была женщина, одетая в тулуп, повязанная какою-то грязною тряпкою; она сидела на колоде под окном избы, то поглядывая вокруг с тревожным взглядом, то опуская глаза с выражением безнадежности. Возле нее стоял ребенок трех или четырех лет, круглолицый, смуглый, в овчинном тулупчике и в бараньей шапочке, и жевал кусок черного хлеба. Женщина была еще молода, статно сложена, но горе провело по ее худощавому лицу рановременные морщины, так что, взглянувши на нее, всяк невольно назвал бы ее молодою старухою. Ее черные большие глаза носили следы былой живости и страсти и вместе с тем выражали столько грусти и терпения, что нельзя было взглянуть в эти глаза без сострадания и вместе без уважения: в них светилось много благородного, прямодушного, честного. Увидя Вишневецкого, женщина невольно вздрогнула: ее поразил наряд этого князя, отличный от наряда московских бояр; женщина увидала что-то для себя знакомое, родное... Она спросила: кто этот господин?
Ей сказали, что это Вишневецкий.
– Князь Димитрий Иванович! – воскликнула женщина, подошла к Вишневецкому и упала к ногам его.
– Отец наш, кормитель ... – сказала женщина, – сам Бог тебя принес, голубчик... спаси меня... Я не здешняя, я не московка, я из Черкасс, твоя подданная... Обманом сюда зашла я; стали в Крыму собирать московский полон, чтоб отправлять в Москву... я назвалась московкою. Меня продали уже другому хозяину, а тот не знал, что я из Украины, и отпустил меня; если б знал, не выпустил бы. Думала: на страх Божий пойду, и пошла. А вот, на мое счастье, тебя, господина нашего, Бог принес сюда. Возьми меня, Христа ради, отправь в мой край.
– Когда ты из Черкасс, я возьму тебя, – сказал Вишневецкий, – ты вдова, что ли?
– Не вдовою взята была в неволю, теперь не знаю, вдова или замужняя... Татары схватили на хуторе, а муж был у тебя на службе. Мой муж Юрий Кудеяр, что атаман Тишенко в приймы взял за сына, а я дочь Тишенкова.
– Твой ангел-хранитель с тобою! – сказал Вишневецкий. – Муж твой в Москве, со мною, тоскует о тебе!
Женщина вскрикнула; болезненное чувство, смесь радости и ужаса, захватило ее дыхание. Хотелось ей поскорее лететь к мужу и в то же время провалиться сквозь землю от стыда; не знала она: благодарить ли судьбу или клясть ее...
– А этот ребенок – твой? – значительно спросил Вишневецкий.
– Мой, милостивец, мой, да не моего мужа... Я не хотела; меня били, мучили, я не поддавалась... насильно, бог свидетель, насильно... Я была невольница, на работе, в кандалах.
– Верю, – сказал Вишневецкий, – однако я тебе скажу: Кудеяр твой крут; я его знаю, тебя он простит, да и как не простить? Ты невинна; коли б винна была, не убежала бы из Крыма; но ребенка чужого, да еще бусурмайского, навряд он примет за родного сына. Зачем ты взяла его с собою? Оставила бы его там.
– Мне его отдал хозяин. "Ступай, говорит, с ним, нам не нужно его!"... У него своих жен шесть, и от каждой жены ребята... Я мать; оно хоть и бусурманское, а все ж мое: родила, муки принимала, кормила, ночи не спала.
– Не знаю, – сказал Вишневецкий, – Кудеяр не возьмет его. Неладно.
Вишневецкий, отошедши, рассказал Адашеву и Курбскому о случившемся. Узнал и Сильвестр. Протопоп подошел к Вишневецкому, с которым заговорил в первый раз, и сказал:
– Неисповедимы пути Божии, чудны дела его. Вижу перст Божий! Князь Димитрий Иванович и вы, бояре, не говорите мужу этой женщины о ней, пока я не скажу царю; отдайте ее на попечение мне.
– Возьми, честнейший отче, твори, как Бог тебе на сердце положит, – сказал Вишневецкий.
– Твое дитя не крещено? – спросил Сильвестр женщину.
– Нет, отче, бусурманское.
– Я крещу его. Оно будет наше. Я возьму его на свое воспитание; вырастет – человек из него будет!
В это время женщина, случайно повернувши голову, вперила глаза вдаль и с криком бросилась бежать. Сильвестр, бояре, Вишневецкий обратили за нею свои взоры и увидели Кудеяра. Узнавши, что его князь поехал на Крымский двор давать милость полоняникам, Кудеяр вздумал отправиться туда же, чтоб положить и свою долю в добром деле. Жена увидела его, узнала, забыла все, бросилась к нему.
– Юрко! Мой Юрко! – кричала она.
– Настя! – вскрикнул Кудеяр.
Оба сжимали друг друга в объятиях. Ребенок побежал за матерью и, видя, что мать целует и обнимает казака, стал, усмехаясь, дергать его за полы.
– А что это? – спросил Кудеяр, опомнившись от первого восторга.
– Юрко! Юрко! – простонала Настя. – Бог свидетель, я невинна, я не хотела, насильно... Вот тебе крест...Я  была невольница, на работе, в кандалах, меня изнасиловали...
– Верю, верю...Ты, Настя, всегда была и будешь добрая, верная жена. Пойдем со мною. И его бери с собою.
Он взял ее за руку и пошел из Крымского двора; ребенок, обрадованный, сам не понимая чем, бежал за матерью. Князь Вишневецкий, смотря на происходившее и слышавши речи Кудеяра, обратился к боярам:
– Никак я того не ждал, бояре, чтобы мой Кудеяр был такой добрый; я думал, он крут, это совсем не он... Да не задумал ли он чего? Пойду, узнаю.
– А я, – сказал Сильвестр, – сейчас еду прямо к царю. Надеюсь и уповаю; с Божиею помощью теперь дело пойдет на лад. Война с бусурманом будет, и сам царь пойдет с ратью, возвратятся времена казанские, воссияет слава российской державы... Господи! Благословен еси, благословен еси!


Ребенок
Вышедши с женою и ребенком из Крымского двора, Кудеяр сел в наемные сани и приказал ехать за Серпуховские ворота, к Данилову монастырю, около которого рос тогда большой лес. Приблизившись к лесу, Кудеяр заплатил извозчику деньги и отпустил, взял жену за руку и пошел по молодому вязкому снегу в лес. Мать вела ребенка за руку. Вошли в лес. Кудеяр увидел вдали два пня и, указав на них, сказал:
– Вон там сядем, Настя, поговорим.
Жена молча повиновалась. Они сели. Ребенок стал глядеть жалобно и морщиться, собираясь плакать.
– Настя, – сказал Кудеяр, – ты ни в чем не виновата, ты была в неволе... Теперь все прошло, я тебя приму женою, так, как я принял тебя от покойного, царство ему небесное, Якова Тишенко. Но это бусурманское отродье опоганило твою утробу; я не могу назвать его своим ребенком, не могу любить его... Сама подумай, можно ли это? Ты мать, тебе жалко его!  Выбирай теперь что хочешь: кто тебе милей, кого тебе больше жаль? Меня или твоего сына, что враги нацепили насильно? Коли я тебе милее, так я зарежу ребенка, и живи со мною по-прежнему, как жена, и во всю жизнь я не помяну тебе об нем; а коли ребенка жальче, так вечная нам с тобою разлука: я тебе худа не сделаю, дам денег и отправлю в Черкассы; там наш хутор - живи там, расти ребенка, а меня не знай вовеки. Уже я не твой и ты не моя. Что-нибудь одно: выбирай!
– Юрий, Юрий, да как же мне разлучиться с тобою, – вскричала жена, – когда пять лет я о тебе плакала день и ночь; не чаяла я, бедная, такого счастья; Бог нежданно послал его.. Мне теперь разлучиться с тобою – все равно, что в татарскую неволю опять идти!
– Так попрощайся с сыном, – сказал Кудеяр, – я его зарежу!
– Юрий, Бог с тобой! За что же? Чем оно виновно?
– Коли жаль дитяти, ступай с ним, – сказал Кудеяр, – и меня уж никогда не увидишь.
– Юрий, – кричала Настя, – не прогоняй меня, помилуй. Я не то что женою, невольницей твоею буду... Юрий, позволь же у тебя, мое сердце, жить в неволе; женись, возьми другую, а меня ей работницею возьми. Ты добрый, Юрий, ты бы заплакал, когда бы увидел, как били, как мучили твою Настю. Теперь я тебя увидала, тебя, мое сердце, а ты меня прогоняешь... Юрий, Юрий, сжалься, смилуйся!
Настя ухватилась за ноги его, разливаясь слезами. Ребенок, и без того уже плакавший от холода, слыша плач матери, орал во все горло и бессознательно цеплялся за ноги казака.
– Поплачешь, перестанешь, забудешь... – сказал Юрий, – а может быть, Бог благословит, даст нам своего ребенка, я буду любить его. А на этого не могу глядеть. Оно бусурманское, оно насильное... да что говорить! Я уж тебе сказал; перемены не будет: либо зарежу ребенка, либо ступай с ним от меня навеки.
– Зачем убивать, Юрий? Его возьмут добрые люди. Священник говорил со мною, обещал взять ребенка, крестить его. Я присягну тебе в церкви, на Святом кресте, не то чтоб увидать его – думать об нем не буду. Только не режь его, не губи души невинной. Подожди, я прошу тебя, спроси прежде священника.
– Что мне у попов спрашивать? – сказал Юрий. – Мало ли чего поп скажет: он велит мне взять его за сына!  И люди будут срамить меня, глумиться станут. Вон, – скажут, – Кудеяр татарчука нянчит! Нет, нет, я такого срама не вынес бы. Говори скорее, последнее слово говори: едешь от меня с ребенком или остаешься со мною?
– Остаюсь, остаюсь с тобой, без тебя я жить не хочу, – кричала Настя.
– Дай ребенка!..
– Возьми, – сказала Настя, потом вскрикнула и припала к пню головою.
– Вот жена, вот клад, – сказал Юрий. – О, моя дорогая! Ну есть ли на свете такая другая женщина!
Он поцеловал жену в голову, потом взял ребенка за руку и хотел вести. Ребенок, как будто чувствуя инстинктивно, что ему будет что-то худое, заревел сильнее и стал упираться. Настя быстро подняла голову, увидала, что Кудеяр уводит ребенка от нее, бросилась к нему, схватила за руку и кричала:
– Юрий, Юрий, смилуйся, Христа ради!
– Опять! – сказал Кудеяр. – То даешь, то не даешь ребенка. Сегодня ты уедешь с ребенком в Украину.
Он пошел по направлению из лесу к городу. Настя пошла за ним. Ребенок бежал за матерью.
– Нет, нет! – вскрикнула Настя. – Нет, Юрий, никогда я не покину тебя, не разлучусь с тобою. Ты мой... не прогоняй меня! Возьми его... Пожалей его... Боже мой! Боже мой!
Кудеяр схватил ребенка на руки и побежал в лес. Настя стояла как вкопанная, спиной к лесу, куда Кудеяр унес дитя; она глядела в небо, читала молитву... Вдруг ушей ее достиг пронзительный крик ребенка. У Насти подкосились ноги, задрожало сердце, по телу пробежал холод, все в ней оцепенело; она упала без чувств.
Очнувшись от первого ужаса, бедная Настя сидела на снегу в каком-то забытьи. Кудеяр взял ее за руку, приподнял и сказал:
– Все покончено. Пойдем, сердце мое, в город.
Настя ни слова не промолвила и пошла, опираясь на его плечо.

Царская милость
В то время, как Кудеяр с Крымского двора увел жену свою и ребенка за город, Сильвестр, с того же Крымского двора отправился к царю и велел доложить, что пришел сообщить очень важное дело. Царь тогда только что проснулся от послеобеденного сна. Он приказал позвать протопопа.
– Великий государь, – сказал Сильвестр, – благородию твоему угодно было призывать меня, грешного, и спрашивать о крымской войне. Тогда я сказал тебе, государю: не имам указания свыше, а от себя говорить мне о таких делах не пригоже; ныне же, царю, явися указание Божие, а аз прихожу объявить о нем твоему величеству.
– Что? – сказал Иван, побледневши и ожидая чего-то необыкновенного, сверхъестественного.
– Воистину указание Божие, царю, – продолжал Сильвестр. – Я узнал, что между полоняниками объявилась жена атамана Юрия Кудеяра, а ты, великий государь, будучи в Тайнинском селе, на своей государевой потехе, изволил тому Юрию сказать: коли-де он найдет свою полоненную жену и с нею вместе придет к твоему царскому величеству, в те поры ты, великий государь, сам изволишь идти с ратью своею на войну, на крымского хана. Не перст ли Божий, царь-государь, не указание ли свыше? Изволь сам рассудить своим премудрым разумом. Не чудо ли сие, не знамение ли?
Иван Васильевич перекрестился.
В эту минуту ударили в колокол. То был благовест к вечерне.
– Слышишь, благочестивый царь, – сказал Сильвестр, – слышишь глас церкви во утверждение словес моих.
Царю, под обаянием речей Сильвестра, в самом деле послышался "аминь" в звоне колокола.
– Отче, отче! – сказал пораженный и взволнованный Иван. – Воистину божий муж еси! Прости меня грешного, Христа ради! Усомнихся в тебе, прости! Помоли Бога о мне, да не вменит мне в тягость сего прегрешения! Идем к вечерне. Вижду перст Божий и разумею!
Свыкаясь с мыслью о неизбежности войны с Крымом, царь позвал к себе Адашевых, Курбского, Серебряного и других сторонников войны и стал советоваться с ними. Все радовались этой перемене, все стали ожидать, что наступают вновь славные времена казанские.
Тут узнал царь, что Кудеяр убил ребенка своей жены, и велел привести к себе Кудеяра с женой.
Их привезли в санях и провели в царские покои с постельного крыльца. С царем были Адашев и Курбский.
Настя была одета уже не в прежний изорванный тулуп; на ней был красный камковый летник с частыми серебряными пуговками, на голове - меховая шапочка. Сверху накинута была шубка, покрытая вишневым английским сукном. Кудеяр, по возвращении в город, тотчас же отправился на Английский двор и одел жену, насколько хватило у него денег, сожалея, что в Москве не мог одеть ее в такой наряд, в каком, по обычаю своего края, ходила она в Украине. Ее шею украшало красное коралловое ожерелье и несколько крестов.
Муж и жена поклонились царю до земли.
– Ты убил ребенка. Правда ли это? – спросил с первого раза царь.
– Правда, царь-государь, – сказал Кудеяр.
– А знаешь ли ты, что в моем царстве за убивство казнят смертию?
– Я поступил по твоему мудрому совету или паче по твоему велению, – сказал Кудеяр, – изволил ты, великий государь, будучи в Тайнинском, спросить меня, что будет тогда, когда я найду свою жену с чужим ребенком от бусурмана. Я не знал, государь, что и отвечать тебе, для того что у меня ум помутился от такого спроса, а ты, государь, сам изволил сказать: тогда кесим башка! И когда я нашел жену свою и с чужим ребенком, уразумел, что тебе, великому и мудрому государю, дана от Бога благодать предсказать то, что вперед будет, и я учинил так, как ты, государь, сам изволил сказать. Я давал жене на волю: хочет – останется ребенок жив, зато со мною ей вечная разлука, а хочет она со мною жить – ребенка зарежу. Она так любит меня, что лучше ей показалось ребенка на смерть отдать, а со мною жить. Я убил бусурманское отродье затем, чтоб жену мою от насильного стыда очистить и от осквернения бусурманского.
– А ты, баба, – спросил царь у Насти, – что мне скажешь? Насильно у тебя он отнял ребенка и убил, либо ты сама на то согласилась?
– Муж, – сказала Настя, – давал мне на всю волю: я сама отдала ему ребенка.
– Стало быть, вы оба виновны! – сказал царь.
– Нет, государь, я виновна, – сказала Настя. – Я привела ему чужого ребенка. Только Бог видит, царь-государь, то было по крайней неволе, по насилию.
– Стало быть, – сказал царь, – казнить следует тебя; только муж твой говорит правду, я сказал ему таково слово: кесим башка! Он учинил по моему слову. Я не думал, чтоб сталось так, чтоб он свою жену нашел, и Бог устроил так, как человек и не думает. Значит, на то воля Божия, и виновнее вас обоих выходит – я, государь ваш, что таково слово изрек. А царское слово непременно бывает. И для того казни вам обоим не будет никакой. Живите в любви и совете, детей наживете, добру научите, а от нас милость видеть будете по вся дни до конца живота вашего. Пожаловали мы тебя, Юрий, поместьем в Белевском уезде, жалуем еще вам два сорока соболей да сто рублев денег на постройку.
Муж и жена поклонились.
– Теперь, – продолжал царь, – поезжайте в свое поместье да устройте хозяйство. По весне, Бог даст, мы с тобой, Кудеяр, пойдем на бусурман; один поход с нами сделаешь и будешь жить у себя в поместье. Что, баба, рада небось, что мы у тебя мужа брать не станем?
Муж и жена поклонились до земли.
– Ну, поезжайте с Богом!
Ничего не оставалось Кудеяру.
Он уехал с женою и с купленными холопами в свое поместье.

Адаптировано для публикации на сайте

Роман Николая КОСТОМАРОВА «КУДЕЯР»
опубликована в первом номере журнала «КЕНТАВР» за 2017 год (ФЕВРАЛЬ)