Николай ГЕЙНЦЕ

 

КНЯЗЬ ТАВРИДЫ

Главы из романа

Сокращено для публикации на сайте

 

СООБЩНИК

Время появления на свет второго ребенка князя Святозарова приближалось.

Камердинер князя Степан знал в общих чертах судьбу, приготовленную его барином этому существу. Добряк по натуре, он дрожал при мысли, что на его долю выпало исполнить это страшное дело. Он был горячо предан своему барину и ставил своим долгом слепое ему повиновение, но душа его возмущалась и в его сердце происходила тяжелая борьба.

Исход ее был, однако, в пользу князя Андрея Павловича.

Сидорыч не нашел в своей холопской душе достаточно силы, чтобы открыто протестовать против замыслов его сиятельства и отказаться от гнусного поручения. Вскоре Степан Сидорыч был позван в кабинет к князю. Предчувствуя тему предстоящего разговора, он явился бледный, трепещущий.

Князю Святозарову, казалось, доставляло наслаждение растравлять рану своего сердца. Разговор с единственным человеком, с кем князь мог говорить о своем несчастии, со Степаном, вследствие этого был всегда со стороны князя рассчитано-продолжительным.

Он то начинал в подробностях рассказывать Степану историю своей женитьбы, любви к жене и к первому ребенку, а также про ее холодность, отчужденность от него, то старался выпытать от него, что он сам знает и думает по поводу этого семейного разлада.

Так было и на этот раз.

   – Разве ты не знаешь причины того, почему княгиня уехала из Петербурга?.. – спросил Андрей Павлович, пристально глядя на стоявшего перед ним Сидорыча.

   – Если ваше сиятельство настаиваете, то я отвечу вам правду – я догадался...

   – Тогда, значит, ты знаешь, что жена меня обесчестила.

   Степан печально наклонил голову.

   – Да! – продолжал князь глухим голосом. – Несчастная имела любовника.

   – Вы рассчитались с ним, ваше сиятельство...

   – А, ты и это знаешь!.. В таком случае ты хорошо понимаешь, что ребенок, который должен родиться, не имеет права носить имя князей Святозаровых.

Степан снова испуганно вскинул глаза на барина.

   – Это не мой ребенок! – выкрикнул уже много раз повторенную им фразу князь...

   – Если ваше сиятельство мне позволит... – вставил Сидорыч.

   – Говори.

   – Я думаю, что ваше сиятельство может ошибиться.

   – Я не ошибаюсь... Но к делу... Итак, ты берешься исполнить мое поручение?..

 Степан вздрогнул, но тотчас пересилил себя и с трудом выговорил:

   – Для вашего сиятельства я на все готов.

Андрей Павлович выдвинул один из ящиков шифоньерки, у которой стоял, и стал кидать из него на письменный стол объемистые пачки крупных ассигнаций.

   – Вот тебе средство и плата за услугу... Надо подкупить окружающих княгиню и с помощью их украсть ребенка. Собирайся... в дорогу... Каждая минута дорога.

Степан стоял, как окаменелый. От вида этого богатства, лежавшего перед ним и отдаваемого в его бесконтрольное распоряжение, у него закружилась голова, остановилось биение сердца.

   – Собирайся же! – крикнул князь хриплым голосом.

   – Ваше сиятельство... так много...

   – Это мало, сравнительно с услугой, о которой я тебя прошу. Но смотри, если обманешь, я отыщу тебя на дне морском и живого изрежу на столько же частей, сколько тут ассигнаций...

Степан собрал пачки и скоро они исчезли в его объемистых карманах.

Он выехал из Петербурга на почтовых, не жалел на водку ямщикам, и несся "по-курьерски". Но ни быстрая езда, ни комфорт, который на средства князя мог позволить себе Сидорыч, не могли освободить его от тяжелых, навязчивых дум о страшном поручении, которое ему придется исполнить.

Его доброе сердце не могло не понимать всей гнусности затеянного им с барином дела, и ему то и дело мерещился во сне и даже наяву бедный ни в чем не повинный ребенок, отнятый от родной матери и брошенный волею одного человека в совершенно другую обстановку, нежели та, которая принадлежит ему по праву рождения.

Действительно ли, что ребенок незаконный? Имеет князь на это неопровержимые доказательства, или же это просто подозрение, укрепленное злобными чувствами покинутого мужа!

 

СТРАШНЫЙ ТОРГ

Степан Сидоров избрал своим наблюдательным пунктом над имением княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой усадьбу Дарьи Васильевны Потемкиной, матери Григория Александровича Потемкина, явившись туда под видом проезжего купца – скупщика хлеба и других сельских продуктов.

Усадьба располагалась от имения княгини всего в двух верстах.

Домик старухи Потемкиной был старинный, построенный без фундамента, так что пол лежал почти на земле. Дарья Васильевна мало занималась домом, заботясь единственно только о тепле. Зимою у нее бывало жарко, но летом полусгнившая тесовая крыша пропускала течь. Весной же или в сырую погоду нередко через двери лакейских и девичьих, если эти двери оставались не притворенными, в комнаты проникали лягушки и то и дело давали о себе знать неблагозвучным шлепаньем по полу.

В этом домике все было по-старому, как будто жизнь, вошедшая в него в начале восемнадцатого века, забылась в нем и оцепенела; мебель, домашняя утварь, прислуга и, наконец, сама Дарья Васильевна, в ее шлафроке на вате и чепце с широкими оборками – все носило на себе печать чего-то, существовавшего десятки лет без малейшего изменения, старого, но не стареющего.

Среди прислуги Дарьи Васильевны самыми приближенными к ней были старик Фаддей Емельянович и его жена Лукерья Петровна. Для краткости их звали Емельяныч и Петровна. Первый играл роль дворецкого, а вторая - ключницы. Как Емельяныч, так и Петровна любили выпить; оба они были одарены большими носами; оба были стары и нежно любили друг друга.

В жизнь свою они никогда не ссорились и ни в чем не упрекнули друг друга, и когда позднее умерла Лукерья Петровна, старик, переживший ее двумя годами, каждое воскресенье ходил версты за три на кладбище, едва передвигая от старости ноги, чтобы только посидеть на могиле своей Петровны.

Появление в усадьбе Дарьи Васильевны заезжего купца было приветствуемо гостеприимною по натуре Дарьей Васильевной с живейшею радостью. Радость ее еще более усилилась, когда гость выразил желание купить излишек хлеба, домашней живности, полотен и других сельских продуктов и, выложив перед ней пачку ассигнаций в виде крупного задатка. Старушка, жившая далеко не в большом достатке, при тридцати душах крестьян и двух десятинах земли, была очень обрадована свалившимся с неба деньгам и не знала, как угодить и куда посадить тароватого гостя.

Ему отвели горенку рядом с помещением Емельяныча и Петровны.

   – Ты у нас, батюшка, погости, не стесняйся... Гостю мы рады-радешеньки, – сказала Дарья Васильевна.

Степану Сидоровичу этого только и надо было.

На дворе стоял апрель 1763 года. В этот год была ранняя весна, и погода стояла уже теплая.

   – Погощу, матушка, если позволите, уж больно у вас место хорошо, а и погода стоит расчудесная, а я погулять люблю, подышать чистым воздушком! – отвечал гость.

   – Погуляй, родимый, погуляй... – обрадовалась Дарья Васильевна.

Степан Сидорович действительно начал гулять и навел справки о состоянии здоровья княгини Зинаиды Сергеевны. Появления младенца ожидали со дня на день. В доме находилась повивальная бабка, выписанная из Смоленска. Все эти сведения Сидорыч получил от Аннушки, горничной княгини Зинаиды Сергеевны, уехавшей вместе с нею из Петербурга.

Избалованная в столице горничная до смерти скучала в "медвежьей берлоге", как она называла княжеское имение, где было одно "сиволапое мужичье". Привыкшая к поклонению великосветских лакеев, "питерская принцесса" не обращала внимания даже и на дворовых, совершенно "неполированных", по ее мнению, глазеющих на нее парней.

Встрече со Степаном Сидоровичем она обрадовалась донельзя и забросала его расспросами о питерских общих знакомых, а потом начала жаловаться на свое печальное житье-бытье в медвежьей берлоге. Проницательный Степан Сидорович тотчас догадался, что горничная озлилась на свою барыню за пребывание в глуши и представляет собой удобную почву для его планов. Он напрямик заговорил о поручении, которое дал ему князь Андрей Павлович.

Показал ей пачку ассигнаций.

   – Тут три тысячи рублей... и они будут твоими, на них ты можешь и выкупиться на волю, и сберечь малую толику на приданое... В Питере выйдешь за чиновника и заживешь барыней, а князь не оставит и напредки тебя своими милостями, мало – так получай и пять тысяч...

Так говорил соблазнитель. Степан не ошибся в своей жертве. Аннушка тотчас поддалась соблазну и продала свою барыню за пять тысяч ассигнациями.

   – Надо тоже подмазать и Клавдию Семеновну... – робко заметила она.

Клавдией Семеновной звали повивальную бабку.

   – Подмажем, не твоя забота... Ты только все как надо оборудуй, погутарь с ней и приведи ее сюда.

  – Да как же это... живого-то ребенка да украсть?.. Ведь там, окромя меня, прислуга есть... Неровен час попадешься – под плетьми умрешь... – недоумевала Аннушка.

   – Надо так, чтобы не попасться... Да погоди маленько, я это дело обмозгую, еще ведь не скоро.

   – Да Клавдия Семеновна говорит, что еще денька четыре, а может и вся неделька.

   – Погодь, обмозгую...

Степан все еще действительно не обмозговал, как устроить порученное князем страшное дело.

Сколько он ни думал, ни соображал, все выходило по русской пословице: "Куда ни кинь, все клин".

Покончив переговоры с Аннушкой, он стал обдумывать окончательно план, и снова ничего не выходило.

Счастливый, или, вернее говоря, несчастный случай помог ему выйти из затруднительного положения. Судомойка в доме Дарьи Васильевны Потемкиной – Акулина - была тоже на сносях. Однажды она полезла в погреб, оступилась и родила мертвого ребенка – девочку.

В доме все завыли с горя, запричитали и заохали. В числе сочувствующих несчастью был и Степан Сидорыч, только что вернувшийся со свидания с повивальной бабкой, соглашавшейся помочь его сиятельству за деньги, только чтобы "без риску" и "под ответ не попасть".

При виде мертвенького младенца Степана Сидорыча осенила мгновенная мысль. Он отвел в сторону дворецкого Дарьи Васильевны Фаддея Емельяныча и шепнул ему:

   – Уступи мне младенца... Двести рублев дам, а то и поболе.

   – С нами крестная сила! Сгинь... разрушься!.. - Емельяныч стал истово креститься.

Но дьявол, принявший, по его мнению, образ почтенного купца, не исчезал, повторяя:

   – Уступи, говорю, мне до зарезу надобно; коли двести рублей мало, еще сотнягу набавлю...

У Фаддея мелькнула мысль, что купец повредился умом. Он опрометью бросился к барыне.

   – Что еще? – воскликнула Дарья Васильевна, увидев бледного, как смерть, Емельяныча.

   – С купцом нашим, матушка-барыня, неладно... В уме, видимо, повредился, родимый!

   – Что ж он сделал, говори толком?

   – Никаких пока поступков, только несет несуразное. Младенца просит продать ему за триста рублей.

   – Какого младенца?

   – Акулины.

   – Мертвого?

   – Так точно...

   – А ты ноне в амбар не ходил?

   – Ни маковой росинки во рту не было!

Дарья Васильевна присмотрелась к Фаддею и, убедившись, что он совершенно трезв, сама испугалась не на шутку. Придя в себя, приказала привести к ней Степана Сидорыча. Когда Емельяныч привел его, барыня сделала ему чуть заметный знак, чтобы он остался присутствовать при разговоре.

"Еще, оборони боже, бросится с безумных глаз драться!" – подумала она.

   – Что за шутки со стариком Емельянычем ты шутишь? – обратилась она к Степану. – Кажись, он тебе в отцы годится, а накось что выдумал, у него мертвых младенцев приторговывать... Напугал и его, да и меня, даже до трясучки... Говори, чего тебе на ум взбрело?..

Степан Сидорович стоял ни жив ни мертв; он чувствовал, что почва ускользает из-под его ног, что так хорошо составленный план рушится... Если обернуть все в шутку, случай к чему давала ему в руки сама Дарья Васильевна, мертвого младенца зароют, а за ним все-таки будут следить, и все будет кончено.

Он решил действовать начистоту, и, неожиданно для Дарьи Васильевны, бросился ей в ноги.

   – Не вели казнить, матушка-барыня, вели миловать, – заговорил он, лежа ничком на полу.

   – Что, что такое, в чем простить?.. – встала даже с кресла Дарья Васильевна.

   – Я не купец... не торговец... Я камердинер его сиятельства князя Андрея Павловича Святозарова.

   – Святозарова? – воскликнула Дарья Васильевна и машинально опустилась в кресло.

   – Точно так, матушка-барыня, точно так-с...

Дарья Васильевна Потемкина, по поручению сына, была знакома с княгиней Зинаидой Сергеевной и по ее рассказам, а также из писем Григория Александровича знала, что княгиня  разошлась с мужем, который ее к кому-то приревновал, и уехала в свое поместье, чтобы более не возвращаться в Петербург.

Других подробностей княжеской размолвки она не знала, но и этих сведений было достаточно, чтобы сообразить, что появление камердинера князя близ имения его жены, да еще с большой суммой денег – из рассказов Емельяныча Дарья Васильевна знала, что у купца деньжищ целая уйма, – было далеко не спроста.

Покупка мертвого ребенка, в связи с ожидаемым разрешением от бремени княгини, тоже показалась сметливой старушке имеющей большое значение. Дарья Васильевна была осведомлена обо всей этой коллизии; она бывала в имении княгини почти ежедневно, и даже отрекомендовала ей повивальную бабку.

Она вспомнила настойчивые просьбы сына сообщать подробные сведения о княгине и о том, получает ли она вести от своего мужа, князя Андрея Павловича, камердинер которого теперь лежал у ее ног, и решила выпытать от последнего всю подноготную.

   – Зачем же тебе или твоему князю понадобился мертвый ребенок? – уже прямо спросила она.

   – Все скажу с глазу на глаз, матушка-барыня... – поднял с земли голову, не вставая с колен, Степан.

   – Встань, – сказала Дарья Васильевна, уже совершенно оправившаяся от первоначального испуга. – Ступай, Емельяныч, ты мне больше не нужен.

Старик направился к двери, окинув подозрительным взглядом Степана Сидорыча.

Степан встал с колен.

   – Только не ври... – добавила Потемкина.

   – Как на духу расскажу всю истинную правду, матушка-барыня, – заявил Степан.

Он рассказал Дарье Васильевне о поручении князя Андрея Павловича, не признающего ребенка княгини своим, не скрыл и известного ему эпизода убийства князем любовника своей жены, офицера Костогорова, и кончил признанием, что им уже подговорены и горничная княгини, и повивальная бабка.

"Господи Иисусе Христе..." – шептала Дарья Васильевна, слушая рассказ княжеского камердинера.

   – Что же вы с младенцем этим делать-то хотите, изверги? – волнуясь, спросила она.

   – Князь, как я вам докладывал, изволил приказать украсть ребенка раньше, чем его окрестят, чтобы он его фамилию не носил... Наша холопская доля – что приказано, то и делать надо... Князь-то у нас строг, да и человек сильный... У самой государыни на отличке... Только так украсть-то несподручно... княгиня молчать не станет... и управу найдет... Так оно и выходит по пословице: "Паны дерутся, а у холопов чубы трясутся".

   – Что же делать?

В силе и значении князя Святозарова Дарья Васильевна не сомневалась; сын писал ей о его несметном богатстве и высоком месте при дворе. Бороться против его воли ей, как и Степану, казалось немыслимым.

   – Да уж я давно ума приложить к этому делу никак не сумею... Надумал я одно... Рублев повивальной-то отвалить... согласится, живодерка... только уж грешно больно... младенец невинный... ангельская душа...

   – Чего ж ты надумал?

   – Да так, легонько давануть, как принимать станет... много ли ему, ангельчику, нужно, и дух вон...

   – С нами крестная сила! – не своим голосом крикнула Дарья Васильевна. – Душегубство какое задумал... И из головы это выбрось... грех не замолимый...

   – Знаю, матушка-барыня, знаю, и самому во как боязно, только что же поделаешь, тоже свою шкуру от князя спасать надо... Живого не украсть, как он приказал, а иначе никак не сообразишь, как и сделать... Княгиня-то тоже не наша сестра, заступу за себя найдет...

   – Ох, господи! – вздохнула совершенно ошеломленная Потемкина.

  – Вот, матушка-барыня, как увидел я мертвенького Акулининого младенца, и озарила меня мысль, без греха тяжелого дело это устроить: и княжескую волю исполнить, и ангельской души не погубить...

   – Это как же?

   – Подменить...

   – Что-о-о?

   – Подменить… младенцев-то... Акулинин-то сойдет за княгинюшкина, а княгинюшкин-то сюда, будто он Акулинин, а князь за деньгами не постоит, его на всю жизнь обеспечит... Уж больно я той мысли возрадовался, матушка-барыня, да Емельянычу и бухнул... а он, вишь, как перепугался, да и вас перепугал, матушка-барыня!..

Степан замолчал. Дарья Васильевна тоже молчала, низко опустив свою седую голову. Она думала.

План Степана Сидоровича относительно подмены ребенка показался ей не только исполнимым, но и чрезвычайно удобным в том отношении, что она всегда будет в состоянии возвратить ребенка его матери и раскрыть гнусный поступок князя и его слуги. Для всего этого ей нужно было посоветоваться с сыном, которому она подробно и опишет все происшедшее здесь и сделает так, как он ей укажет.

"Ему с горы виднее, а мы здесь люди темные!" – мелькнуло в ее голове.

   – Что же, по-моему, ты дело надумал... Я распоряжусь, поговорю с Емельянычем, возьми ребенка, а княгинина принеси сюда, да поосторожней, не повреди как-нибудь да не простуди...

   – Уж будьте покойны, матушка-барыня, в целости и сохранности представим. Дозвольте к ручке вашей милостивой приложиться, сняли вы с меня петлю вражескую... от Геенны огненной избавили...

После разговора Дарьи Васильевны с Емельянычем Степан вышел на свидание со своими сообщниками со свертком в руках.

В эту же ночь княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова «родила мертвого ребенка» – девочку. В доме же Дарьи Васильевны Потемкиной, в ее спальне, появилась люлька, где спал сладким сном спеленутый здоровый новорожденный мальчик.

Акулина была рада, что за ее ребенком – от нее, когда она на другой день пришла в себя, скрыли подмену – так ухаживает барыня, допуская ее лишь кормить его грудью.

Дарья Васильевна обо всем подробно написала сыну. Это-то роковое известие и получил от матери Григорий Александрович Потемкин.

   

Роман Николая ГЕЙНЦЕ «КНЯЗЬ ТАВРИДЫ»

опубликован в первом номере журнала «КЕНТАВР» за 2020 год (СЕНТЯБРЬ)