Олег ЕВСЕЕВ
СФИНКСОВЫ СКАЗКИ
Отрывок из повести
ПРЕДЛОЖЕН АВТОРОМ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ НА САЙТЕ

            Одним погожим майским деньком, каких, собственно, в именно мае в Петербурге вообще много больше непогожих (вероятно, тут сказывается долгое и томительное ожидание столичными жителями весны, на самом-то деле, и та же непогодь маем в Северной Пальмире – не редкость!) из дому в самом приподнятом расположении духа вышел начинающий литератор Николай Николаевич Шелковников. В руках у Николая Николаевича (которого, кстати, мы называем по имени и отечеству достаточно условно, ибо ни по годам, ни по чину, вовсе у него отсутствующему, ни по значимости своей в литературной среде он и вовсе не достоин был так называться) была несколько потертая ото времени красного сафьяну папка, которую он бережно прижимал левою рукою к туловищу, а свободною же правой бодро размахивал во все стороны. Одет Николай Николаевич был соответственно погоде – в легкое, приятного бежевого цвета, развевающееся при ходьбе, пальто, под которым виден был кофейного оттенка фрак с продуманной небрежностью повязанным платком. Как можно заметить, Николай Николаевич был человеком весьма тонкого вкуса: впрочем, именно такого впечатления о своей персоне он и добивался, ибо тем самым полднем Шелковников направлялся по делу весьма значительному и, более того, делу, благополучный исход которого мог бы самым решительным образом поменять всю дальнейшую жизнь Николая Николаевича! Сугубо  по этой причине Николай Николаевич и вырядился нынче этаким франтом, извлекши из шкафа самые парадные свои одежды, благодаря которым мы и называем его именно Николаем Николаевичем, а не «г-ном Шелковниковым» или просто «молодым человеком», как оно, вероятно, стоило бы, принимая во внимание совершеннейшую пустяшность его самого и всей его фигуры. Что в Петербурге значит такой вот вертопрах и бумагомарака, как Шелковников? Да ничто, пустое место, тьфу – да и позабыть тут же, это вам всякий скажет – от любого коллежского регистратора до немца-булочника. В Петербурге крайне важно иметь чин, а пуще того –  связи, будут чин и связи – будут и средства, да. Впрочем, чего это мы накинулись на бедного Николая Николаевича, не зная еще, куда это он при полном параде, и с папочкой, и с таким торжественным выражением тщательно выбритого лица направляется? Может быть, его какой-нибудь столоначальник к себе вызвал – должность предложить? Или дальний родственник генерал – с дочкой знакомить? Ой, нет-нет, не угадали, не угадали, да и где найти таких дураков генералов, чтобы дочек своих за подобных легковесных папийонов замуж отдавать? Хотя, что скрывать, - горячо, горячо, разгадка где-то рядом… Не будем утомлять читателей, пока они с досады вовсе не закрыли эту историю на самой первой странице, и честно признаемся, что Николай Николаевич направлялся не куда-нибудь, а на Невский проспект в дом купца Меняева, что напротив Вшивой биржи, где квартировал сам Фаддей Венедиктович Булгарин. Да-да, тот самый, именитейший и популярнейший литератор, успешный издатель и приятель едва не всех, кто в разные годы царил на российском литературном Олимпе. Даже, сказывают, с покойным Пушкиным Фаддей Венедиктович был на короткой ноге, несмотря на сложный норов убиенного поэта и на некоторые, имевшие место быть, пикировки между ними по части критики. И это мы еще не затронули столь важный и многозначительный вопрос как отношение власти к Фаддею Венедиктовичу, насколько она доверяет опыту и безупречному его литературному вкусу! А еще… Да что там, впрочем, рассуждать: и так уж понятно, что г-н Шелковников не то чтобы бегом – на крыльях Надежды, на Пегасе должен был поспешать на Невский, тем более, что от Булгарина доставили ему давеча письмо, в котором Фаддей Венедиктович приглашал подающего виды молодого литератора к себе домой для самой сурьезной и обстоятельной беседы. Надо ли и объяснять, сколь много для Николая Николаевича значило это приглашение? Ага,  вот он с самым озабоченным видом извлек из кармана луковицу часов, посмотрел на время и, в ужасе приоткрыв рот, принялся размахивать руками в поисках извозчика, которые – известное дело! – когда не нужно, так и по двое-трое толкутся подле друг друга, а как истинная нужда – так и днем с огнем их не сыщешь! Чего, спрашивается, этот Николай Николаевич так замешкался, что только сейчас понял, что опаздывает к господину Булгарину? Ах, ну да – подбирал гардероб, да так долго, что едва и вовсе не пропустил назначенный Фаддеем Венедиктовичем час. С извозчиком, однако же, дело – слава Богу! – благополучно разрешилось, оный нашелся, и вот уже наш молодой талант мчится по Царскосельскому проспекту, который, хоть и ведет, как известно, в Царское село, да место для проживания – отнюдь не комильфотное, а от того Николай Николаевич разве что под пыткою сознается – где изволит квартировать, так что внешний вид его нынешним днем – всего лишь, увы, маскировка, предназначенная для глаз г-на Булгарина. Посмотрит Фаддей Венедиктович на хорошо одетого Николая Николаевича, труды его литературные одобрит после, раз позвал, и всё – считай, Пегас оседлан, дальше – только читай хвалебные отзывы в журналах, да с улыбкою руками фимиам разводи, который восторженная читающая Россия будет курить нашему герою. Эх, хорошо, право!
          Г-н Шелковников, блаженно жмурясь то ли от приятного майского ветерка, то ли от предвкушения тех благ, что сулила ему сегодняшняя встреча, представил себе себя самого лет этак через десять… Он – уже известный, очень известный автор, даже – чего там! – маститый автор. К его слову прислушиваются всякие там мелкотравчатые литераторы и вся писательская молодежь. А еще вот что – пожалуй, к тому времени у Николая Николаевича и журнал свой будет. У него уж и название придумано: «Невскiй дилетантъ». Почему именно «дилетантъ»? Да слово красивое – солидное такое, звучит хорошо. Да, так вот – всякая статья Николая Николаевича в журнале вызывает в обществе бурные споры, о ней – судят, с ней соглашаются или не соглашаются, но она, бесспорно, - событие в жизни Империи. Сам Государь с удовольствием, когда выдастся свободная минутка, читает «Невскiй дилетантъ» и велит министрам отметить г-на Шелковникова со словами «Был у меня Пушкин – не доглядели. Сохраните мне Шелковникова, господа!» А дальше – дела еще лучше пойдут! Когда Государю нужно будет посоветоваться по важным и чрезвычайно сложным вопросам с кем-либо, что называется, «со стороны» - не с министрами, не с придворными, нет, их мнение и так всегда ясно, они рады согласиться решительно со всем, что Его Величество ни предложит…Так вот кто же лучше властителя дум Николая Николаевича Шелковникова сможет напрямую, пусть иной раз нелицеприятно, но правдиво ответить: нет, Государь, это лучше сделать так-то и так-то! Или же наоборот: я, Ваше Величество, полагаю, что эта Ваша идея – как нельзя ко времени. А всё почему? Да потому что Николай Николаевич мыслит не так как царедворцы, коих единственных хлеб – лесть, а как истинно преданный, но сторонний Двору верноподданный, который извне видит – чем и как живет Россия! И скажет Государь: эх, Шелковников, как скверно, что тебя раньше подле меня не было, я бы, может, многое иначе бы делать повелел! А Николай Николаевич со скромной улыбкой ответит: Государь, что об этом тужить, важно, что теперь мы с Вами на верном пути…
         Однако ж, за такими приятными рассуждениями мы и не заметили, как Николай Николаевич, поворотив давно на Садовую, прибыл, наконец, на Невский. С важным видом, заплатив извозчику копейка в копейку на что сторговались, г-н Шелковников поднимается на третий этаж, находит нужную дверь, звонит в  колоколец и быстро, пока не отворили, делает лицо «приятное, но значительное» - именно это выражение лица он два дня отрабатывал перед зеркалом. Здесь, видите ли, весь фокус в том, что г-н Булгарин с первого взгляду должен прочесть на физиономии Николая Николаевича удивительные его способности и глубину мысли, которой последний как бы пронзает пространство и время, взирая на человечество отстраненно и с сочувствием – как опытный лекарь у постели больного, заранее уж знающий, чем тот хворает, чем его надобно пользовать и каков будет эффект от назначенного лечения. Надобно заметить, просто так подобное лицо не сделаешь, нет: здесь нужна сноровка, здесь, господа, глаз особый надобен, да еще бровь эдак многозначительно приподнять, да чуть скептическую складку в уголок рта добавить, да-с… И важно не переборщить, а то Фаддей Венедиктович поглядит, да и примет Николая Николаевича за умалишенного, причем, запросто. Хорош, скажет, молодой талант: явился, а у самого мордуленция перекошена, будто тухлых яиц объелся! Идите-ка, молодой человек, подобру-поздорову, а то еще, не дай Бог, ножиком ткнете или непристойность какую-нибудь выкинете!
          Пока Николай Николаевич строил приличествующие моменту мимические конструкции, дверь отворилась, и за нею оказался величественный, одетый в ливрею старик с такими пышными седыми бакенбардами, которых, право же, нынче и не встретишь нигде, кроме как на картинах, да, может, где-нибудь в провинции. Бакенбарды эти начинали произрастать прямиком от ноздрей, затем, минуя изгибы рта, спускались к щекам, подобно престранным мутно-желтоватым водам какой-нибудь азиятской реки ловко обволакивали собою щеки владельца и, в этом месте особенно топорщась и принимая наибольшую свою длину, устремлялись к ушам. Выше, впрочем, волос не было вовсе, так как старик был абсолютно лыс, ежели не считать волосами некоторую жидковатую прядь наподобие хохолка или казачьего оселедца, что, конечно же, никак не могло быть оселедцем: с чего бы вольнолюбивому казаку пребывать в услужении в Петербурге, хоть бы и у столь именитой персоны, каков был Фаддей Венедиктович?
        Зачарованный вышеописанным зрелищем, Николай Николаевич примерно с минуту ничего не говорил, застыв в дверях. Вышколенный же носитель удивительного волосяного покрова – тоже, терпеливо ожидая, пока визитер первым не сообщит о цели, с которою дергал шнурок колокольца.
- Господин Булгарин дома ли? – досадуя, что приходится снимать с лица отрепетированную и предназначенную вовсе не для прислуги маску, несколько даже заносчиво поинтересовался Николай Николаевич. – Доложи, братец, - господин Шелковников…
      «Братец», коему, верно, давно уже стукнуло не менее семидесяти, чуть кивнул головою, отчего седые поросли мягко колыхнулись, и со спиною такой прямою, что хоть ставь ее вместо верстового столба, направился внутрь квартиры, очевидно, приглашая гостя проследовать за ним.
        До сего дня Николай Николаевич никогда не видел ни самого г-на Булгарина, ни даже его портрета, а потому крайне волновался, опасаясь придуманного им самим образа сухого желчного старикашки, задающего одни лишь каверзные вопросы и презрительно не дослушивающего ответы на них. Каково же было приятное разочарование г-на Шелковникова, когда в просторном кабинете, в столь же просторном вольтеровском кресле и за идеально убранным столом он узрел человека лет более средних крайне благоприятной наружности и – что самое главное – со взглядом из-под очков, исполненным чрезвычайной благожелательности, отчего у Николая Николаевича как-то сразу отлегло от сердца, причем, отлегло настолько, что он позабыл даже об отрепетированной заранее физиономии, так и оставшись со своим естественным лицом молодого человека, пришедшего как ученик к Мастеру.

Повесть Олега ЕВСЕЕВА «СФИНКСОВЫ СКАЗКИ»
опубликована в двенадцатом номере журнала «ПОДВИГ» (выходит в ДЕКАБРЕ)