Евгений АНТАШКЕВИЧ  «1915. В седле и окопах». Избранные главы из романа (печатается с сокращениями) 
      
      Февраль
      15 февраля 1915 года приказом командующего 12-й армии генерала от кавалерии Павла Адамовича Плеве Вяземский вступил в командование полком. Для получения приказа, новой диспозиции полка и представления командованию он прибыл из Ломжи в городок Остров с командиром 1-го эскадрона Дроком.
      Все дороги к городку и сам Остров были заполнены войсками, передвигавшимися в северо-западном направлении. С новым командиром полка и ротмистром прибыл врач Курашвили: ему нужно было познакомиться с медицинской частью формировавшейся 12-й армии и кое-что обновить для своего хозяйства. Денщика Вяземский и Дрок решили взять одного – Клешню. Квартирьер дивизии определил прибывшим место жительства, это был небольшой двухэтажный особняк недалеко от центра города, с маленьким садом. Хозяева, пожилые супруги, потеснились, офицеры заняли три комнаты во втором этаже, Клешне достался чулан по соседству с кухней. Вяземский выдал Клешне деньги и отправил купить походную посуду для офицерского собрания , поскольку весь «обоз» полковника был оставлен с ним в Осовце.  Был полдень.
      Врач Курашвили курил в тесной комнатке с низким потолком, нависавшим над его лысым черепом, и смотрел на накрытый бордовой бархатной скатертью круглый стол. После утомительной дороги верхом хотелось лечь на кушетку и крепко выспаться, еще у него был спирт, но перед встречей с начальством о спирте было невозможно думать, и Курашвили решил, что он что-то напишет, вроде письма, что у него уже вошло в привычку. Он попросил у хозяев чернильницу, приготовил бумагу, сел, уперся взглядом в маленькое окошко и замечтался.
      «Татьяна Ивановна, Татьяна Ивановна… ведь она же не знает, что я ее знаю!» – эта мысль не выходила из головы доктора с того момента, когда он встретил ее на путях белостокского вокзала. Он очень надеялся, что дядя выполнит обещание и отправит ее в глубокий тыл, а тут  столкнулся с ней в осовецком лазарете.
     Он вошел в операционную. На столе уже лежал усыпленный Розен. Татьяна Ивановна глянула на Курашвили и глазами улыбнулась ему, ее лицо было прикрыто марлевой маской, она готовила инструменты. По тому, как она это делала, Курашвили понял, что она, наверное, кончила курсы сестер милосердия и, может быть, уже ассистировала на операциях. Эта догадка подтвердилась: она безошибочно подавала инструменты, зажимала кровеносные сосуды, осушала оперируемое место тампонами…
      «Черт, ведь она же не знает, что я ее знаю…»
      Курашвили просидел за столом час, за перо так и не взялся и вздрогнул, когда услышал в нижних комнатах бой часов. Он поднялся. Надо было идти.
      Клешня выполнил задачу командира и приобрел полтора десятка простых оловянных тарелок и кружек, долго торговался и экономил, однако не удержался и одно приказание нарушил, для Вяземского на сэкономленное он купил романовский хрустальный стакан.
     18 февраля обстрел крепости Осовец уменьшился. Еще стреляли, но после подрыва двух 42-сантиметровых мортир остальные, меньшего калибра, такой опасности не представляли. Центральный форт уцелел, четырехметровой толщины железобетонные стены выдержали. Рядовой  Кешка отоспался и отъелся. 19 февраля рано утром с пакетом он выехал по тыловой дороге в сторону Белостока. Он гнал Красотку во весь опор и не оглядывался, в голове стучала мысль: «А то превращуся в соляной столб, хоть и не баба!» А когда проскакал несколько верст, соскочил и пошел рядом с Красоткой. Она от грохота немного оглохла и за эти несколько дней застоялась. Еще у нее была ссадина на левом боку от падения. В тесном деннике крепостной конюшни от бетонной пыли ссадина – как раз где подпруга – нагноилась. Еще от плохой, застойной крепостной воды у нее раздулся живот, и Красотка икала и тянулась к лужам. Кешка ослабил подпругу, достал пропитанную вонючей мазью тряпку, врученную ему перед отъездом крепостным ветеринаром и, как мог, пристроил на ссадину под подпругой.
      Он шел по дороге и вместе со своей лошадью вволю дышал чистым воздухом. Кругом была красота: пусто, вольно и почти тихо. От Осовца еще дышал гром, но разве можно было сравнить с тем, что он уже пережил? Когда несколько тяжелых снарядов упали на центральный форт, Кешка вспомнил земляное трясение на Байкале. Но там, по памяти, были ягодки. А Осовец, казалось, подпрыгивал на сажень и с грохотом опускался на землю. С коек не падали, потому что приспособились – можно было просто привязаться ремнем. А то, что грохотало, так тоже приспособились – затыкали, чем было, уши, и вся недолга. Доставалось в основном пехоте между фортами и на опорных пунктах, там окопы перемешало так, что они сравнялись с землей. Однако Кешка этого не видел, только слышал от раненых. Миньку Оськина он не застал, того, пока он с поручиком разведывал немецкие пушки, вместе с другими тяжелоранеными увезли в гродненский крепостной лазарет. Отвезла та же сестра милосердия, «сестра-барышня», как ее прозвали раненые, и вернулась. Писарь, вручая Кешке пакет с пятью сургучными печатями, сказал, мол, не потеряй, там тебе «суприз!»
      Сейчас Кешка оглянулся. Над Осовцом стоял серый столб пыли и дыма. Он тянулся высоко, до облаков, а на самом верху его сносило вбок, на восток тонким плоским шлейфом до самого горизонта.
      Красотка переступила к обочине и стала хватать прошлогоднюю сухую траву, Кешка хотел взять ее в повод, а потом махнул рукой, и вдруг услышал и не поверил своим ушам, – птичий щебет.
      «Эка! – подумал он. – Это ж скока я…»
      Ему надо было дойти до того места, как ему объяснили, где дорога на юг идет вдоль русла Бобра и болот до развилки, и на развилке повернуть направо на Ломжу.
      Добрался в сумерках. После развилки по правой стороне от дороги тянулась деревня, но в ней не горело ни одно окно, ни один огонек. Это Кешку не удивило, было уже привычно, что местные жители убегают от войны, она, война, не всем «мать родна». В августе в Пруссии, когда вошли, разно бывало, одну деревню немецкая артиллерия спалит, другую – русская. В первый раз город взяли, так и магазины не закрылись, а во второй – и дома уже стоят побитые, и местных днем с огнем не сыскать, и в магазинах ни стекол, ни товару, а самому и помыться и подшиться не грех, и коней покормить надо.
      Кешка ехал по улице, держал карабин на взводе и присматривался, где можно было бы переночевать, авось где и мелькнет огонек. Но не мелькнул, и он поехал к заборам ближе, а заборы были невысокие. За заборами росли яблони, а может, груши, кто их знает, между яблонями или грушами, может, сливами, было ровно и красиво даже под снегом, хозяйство угадывалось за домами, а не перед, как ему было бы привычно. Единственное, что искал Кешка, был стог сена, но он и не находил его. Он проехал несколько домов и у одного увидел, что калитка не заперта. Он соскочил и вошел. На подворье лежал полупрозрачный, уплотненный оттепелью снег. Следы были округлые и оплывшие.
      «Понятно, – подумал Кешка. – Значится, нету здеся никого уже неделю как, а то и поболе!» Он прошел за дом, Красотка шла за ним, Кешка закинул карабин на плечо. За домом, на большом подворье все постройки были каменные, в одной ворота раскрыты, Кешка заглянул и обнаружил сеновал.
      Дальше все было просто: от заднего штакетника он наломал дровишек, разжег костерок, приспособил какой-то ящик под зад, разогрел тушенку, глотнул спиртцу, спасибо братцам, крепостным артиллеристам, покурил, а сначала пристроил Красотку. Он дымил, Красотка хрустела сеном: целая охапка у нее под ногами, и все было хорошо, только еще далеко подрагивала канонада.
      Когда все закончилось: еда, табак и дневной запал, Кешка устало поднялся, проверил, крепко ли привязана Красотка, откинул сено, сделал в нем, таком душистом, яму и завалился. А, как завалился, так захотелось покурить, но тут надо было решать: или спать, или идти из сеновала, и, думая об этом Кешка не заметил, как заснул, и ему привиделся Байкал. Большая зеркальная вода, а вдалеке – изломанные немецкие пушки или высокие скалы, огромные, похожие на пушки, и вот его женка Марья Ипатиевна идет павою с платочком в руке. Одетая, как сестрица милосердия, с накидкой на голове и в белом переднике с красным крестом на грудях, а за ней охотник с того берега Мишка Лопыга, по прозвищу Гуран, только у того через плечо перекинут кавалерийский карабин. Большой дощатый плот плыл по воде Байкала, а Байкал глубо-о-окий, и Кешке стало вдруг тревожно, потому что народу на плоту много – вся его свадьба, а плот уже одним, дальним углом черпает воду, и она плещется поверх настила, будто кто тащит плот ко дну или зацепился он за что. Кешка услышал явственно, что плот трещит, и проснулся. Рядом с его ухом жевала сено Красотка.
      «Фу, напужала, – махнул на нее рукой Кешка. – Чертова Чесотка!»
     
     Документы и письма
    
     «Дорогая, многоуважаемая Татьяна Ивановна!
     Вот такие они дороги войны – не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Наша встреча была столь неожиданной, что я долго не мог прийти в себя.
      А счет у нас, если на манер английской игры «football», все же в пользу немцев, или, как говорят наши драгуны, – «германцев»: 3:2. 8 февраля немцы окружили и практически полностью уничтожили и взяли в плен Двадцатый корпус генерала Булгакова. До меня донесли сведения, что спаслись два или три полка. Они вырвались из окружения и ушли в крепость Гродно.
      А наш полк успешно избежал бомбардировки крепости Осовец, мы вышли оттуда за день или два. Сама крепость, вроде, уцелела.
      Сейчас нами командует генерал Плеве Павел Адамович. Таких бы побольше. Он не ждет, а сам бьет! Вот это правильно. Он отправил в помощь 1-му корпусу Литвинова свой 2-й, и они «дали немцу». Так говорят наши драгуны. 22-го или 23-го февраля все закончилось. Прасныш снова наш. Я был в нем до войны, когда ездил на воды в Германию. Уютный польский городишко. Что-то от него сейчас осталось? Любопытны польские паненки! Но Вы об этом никогда не узнаете, и у меня пусть это останется только в памяти. Вообще, война, как железная метла, все сметая на своем пути, оставляет руины и мертвых. Это ужасно. И ломает некоторые судьбы. Есть у нас один вахмистр. Жутко сказать, откуда его забросила судьба, аж с самого Байкала. Под Осовцом он совершил какой-то геройский подвиг, чуть ли не взорвал две самые большие немецкие мортиры, они называются «Толстушка Берта». Пушка сеет смерть, а ее называют смешным и одновременно ласковым женским именем. Странные они люди – эти человеки. Об этом подвиге в полк из крепости Осовец прислали короткую телеграмму. А пакет от коменданта крепости этот вахмистр то ли потерял, то ли еще чего, да только не довез. Так никто и не понял. И остался вахмистр без награды.
      Мы стоим в Ломже уже две недели. Наши эскадроны несут разведывательную службу на севере и на западе. Бывают стычки, есть раненые и убитые, но немного, так что работы у меня мало, и слава богу. Жалко их, и драгун, и пехоту. Оторвали крестьянина от его сельского дела и перемалывают в грязь. Но это ладно, все же есть за что биться, не Россия объявила войну Германии, а наоборот. Однако не все это понимают, и, говорят, уже появились недовольные, спортивный дух войны у солдата основательно выветрился. Жалко убитых, но они этого даже не узнали, а сколько покалеченных – без рук, без ног? Как там мой крестник полковник Розен? Выжил ли? У него вполне могла развиться газовая гангрена.
      Тешу себя надеждой, что Ваш дядюшка исполнил обещанное Вашей матушке, и Вы служите в тыловых госпиталях.
      Сегодня уже 28 февраля. Не високосный год. Кажется, что чем короче месяцы, тем скорее кончится война. Бред какой-то, разве война зависит от длины месяца? Тогда пусть были бы по одному дню – двенадцать дней, и год войны прошел. Однако это я уже выпил семь рюмок разведенного.
      Пора спать, и Вам спокойной ночи. Завтра проснусь и все лишнее вычеркну. Не переписывать же!
      Как сказано в Библии: не погибнем, но изменимся!
      Всегда Ваш Алексей Курашвили «Гирьевич», как говорят наши драгуны.
      28 февраля 1915 года от Рождества Христова.»