Василий АВЕНАРИУС

ГОГОЛЬ ИЗУЧАЕТ НРАВЫ
Глава из романа «ГЕНИЙ из ДИКАНЬКИ»

Терраса выходила прямо в сад. За разбросанными под гору крестьянскими хатами сверкала на солнце река, а за рекою, на возвышенном берегу приветливо манил дубовый лес.
– Фу, какая теплынь! – говорил Стороженко, заслоняясь рукою от бивших в глаза ярких солнечных лучей. – Вот бы искупаться!
– Купаться сейчас после обеда несколько рискованно, – возразил осторожный насчет своего здоровья Гоголь. – А вот прогуляться в лес – другое дело: там должно быть теперь дивно прохладно.
Гоголь и его новый приятель были уже за садовой калиткой. Форсированным маршем спускались они к реке с пологого косогора по узеньким, извилистым проулкам, огороженным плетнями. Дорога свернула круто в сторону: приходилось или сделать большой крюк, или перелезть плетень и вторгнуться в чужую собственность. Юноши в нерешительности остановились.
– Направо или налево? – спросил Стороженко.
     -  А почему же не прямо, через плетень? – спросил в ответ Гоголь.
     – Потому что есть такая песня:
Ой, не ходы, Грицю,
На тую улыцю,
Бо на тий улыци
Тебе съидять птыци...
– Ну, с птицами-то мы, пожалуй, справимся, – сказал Гоголь, и оба, не задумываясь долее, перелезли плетень.
И из баштана, засаженного тыквами и подсолнечниками, угодили как раз к птицам: петух забил крыльями тревогу и во всю мочь загорланил; куры, кудахтая, пометались во все стороны, явились тотчас и пара дворовых псов, которые с бешеным лаем накинулись на нарушителей идиллии. Гоголь едва поспел схватить с земли хворостину, чтобы отбиться от злых бестий; а  безоружный Стороженко искал защиты за спиною тщедушного камрада.
– Гей вы, школяры! – долетел к ним звонкий женский голос. – Откуда вас принесло? Убирайтесь-ка назад, пока в шею не наклали.
"Школяры" оглянулись. У околицы стояла рослая, дебелая молодица с младенцем на руках. Такой же цветущий, ядреный, как мать, младенец был занят уничтожением сладкого пирога, и все лицо его сверх природного румянца было вымазано вишневым соком.
– Вот злючка! – проговорил Гоголь и, не слушаясь, двинулся вперед.
– Назад, курохваты! – не унималась разгневанная домохозяйка. – Вот позову чоловика (мужа), так он проучит вас лазать через чужие заборы!
– Погоди, голубушка, – пробормотал про себя Гоголь, – не то сейчас запоешь.
И как ни в чем не бывало он продолжал путь. Задорная бабенка выступила из-за околицы и решительно загородила обоим дорогу.
– Куда, куда, ироды! Что вам нужно?
– А говорили нам, – отвечал с самым простодушным видом Гоголь, – что есть здесь молодица, у которой дытына похожа на поросенка.
– Ну уж! На поросенка?
– Да вот же она! – словно обрадовался Гоголь и указал своему спутнику на ее ребенка. – Алексей Петрович! Смотрите-ка, какое счастье: как есть поросенок!
Стороженко громко рассмеялся.
– Поразительное сходство! Настоящий поросенок! Но молодой матери было совсем не до смеха. От нестерпимой обиды она, как лист, затряслась, как смерть, побледнела и, сверкая чудесными   черными глазами, во все горло заголосила:– Как! Моя дытына похожа на поросенка? Сто болячек вам! Остапе! Остапе! Скорей, Остапе!
Показался "чоловик" ее – дюжий мужик с заступом в руках и неспешно подошел к ним.
– Чего раскудахтались? – спросил он и слегка кивнул головою двум обидчикам. – Здорово, панычи! А я думал, жинко, что с тебя кожу сдирают!
– Бей их заступом! –  вне себя горланила молодица. – Бей, говорю, шибеников! Да ты знаешь ли, Остапе, что они выдумали, эти богомерзкие школяры? Что дытына наша похожа на поросенка!
Остап взглянул на свою дитину и отвечал с той же невозмутимой флегмой:
– А может, и правда. Не сама ли ты меня кабаном зовешь? От бобра бобрята, от кабана поросята.
Негодованию оскорбленной в своем детище молодой матери не было уже пределов. Осыпав  "шибеников" (висельников) и мужа градом ругательств, она в заключение плюнула: "Тьфу, сатано!" – и унесла своего неоцененного младенца в хату.
    Остап стоял, опершись на заступ, с поникшей головой. Он исподлобья поднял глаза на двух панычей и уныло спросил: куда им лежит путь-дорога?
– Да вот, пробираемся к лесу, – был ответ.
– Так... Через хату вам было бы ближе, да жинка моя шутить не любит, с сердцов вас може еще ухватом поколотить. Ступайте же по той вот дорожке.
Он повернулся уходить, но обернулся:
– Эй, панычи! Увидите у хаты мою бабу – не подходите, не дразните: и так уж мне теперь с нею возни на целую неделю будет.
– Увидим, так помиримся, – улыбнулся в ответ Гоголь.
– Вы жинки моей не знаете. Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.
– А сколько ведь юмора, сколько благоразумия и такта! – говорил Гоголь приятелю. – За это вот и люблю наших малороссов! Другой бы полез на драку, а он, как самый тонкий дипломат, разрешил вопрос разлюбезно и мило. Настоящий Безбородко!
Тут дорожка повернула несколько в сторону хаты, у крыльца действительно поджидала их жинка Остапа. С ребенком на левой руке она в правой держала суковатую палку. Лицо ее было грозно и бледно, губы плотно сжаты, а темные глаза метали молнии. Вместо того чтобы идти прежнею окольною дорожкой, Гоголь направился прямехонько к хате.
– Куда вы, Николай Васильевич! – крикнул Стороженко. – Она все-таки дама, хоть и лается как собака.
– Лающая собака не кусается – по крайней мере, пока лает, – был шутливый ответ. – Не бойтесь, все кончится к общему удовольствию.
Видя бесстрашно подходящего  панича, молодица снова ожесточилась и замахнулась палкой:
     -  Не подходи! Ей-же-ей ударю!
     Гоголь, однако, приблизился к ней и, сложив крестом руки, укоризненно покачал головой.
     – Ах, бессовестная! Бога ты не боишься! И как тебе не грех думать, что твоя пригожая дытына похожа на поросенка?
– Да не сам ли ты сейчас говорил? И почто вы, как воры, по тынам лазите да собак дразните?
– Заспокойся, сестра моя милая! К лицу ли такой красивой сердиться? А хлопчик твой совсем в тебя. Подрастет, так станет сокол, не парубок: гарный, русявый, чуб чепурный, усы козацьки, очи як зирочки. Знатный выйдет писарчук, а там громада и в головы выберет...
И, говоря так, Гоголь ласково гладил будущего писарчука по головке. Материнское сердце невольно смягчилось.
– Не выберут... – проговорила она с тихим вздохом. – Люди мы бедные, а в головы выбирают одних богатых.
– Ну так в москали возьмут.
– Боже сохрани!
– А что такое? Станет скоро ундером, придет до мамы своей в отпуск весь в крестах – эге! Все мужики-то перед ним шапку до земли, а дивчата из-за околицы, знай, вслед посматривают, прицмокивают: "Чей, мол такой?" Тебя, красавица, как по имени-то звать?
– Мартою.
– Мартын, скажут, да и молодчина же, красавец, точно намалеванный! Глядь, и не пешочком уже приплетется, а прикатит на тройке в кибитке офицером! И гостинцев-то своей маме навезет, подарочков... Лоб красавицы Марты разгладился; вся она просияла и вдвое похорошела.
– Что это вы, панычу любый, выгадываете... – прошептала она. – Статочное ли дело?
– А что? – убежденно говорил Гоголь. – Мало ли ноне из ундеров выслуживаются в офицеры?
– Да, панычу, оно ведь бывает: вон Оксании сын пятый год уж офицером, и Петров тоже мало не городничим в Лохвицу поставлен.
– Так вот, стало быть, и твоего хлопчика поставят городничим в Ромен. То-то заживешь! Не житье, а масленица. Разоденет он тебя как пани, а уж уважения тебе, почету...
Молодица расхохоталась.
– Полно вам выгадывать неподобное! – промолвила она, но веря и все же страстно желая верить. – Можно ли дожить чоловику до такого счастья?
У Гоголя же только язык развязался: живыми красками стал он расписывать, как она-де в церковь сбирается, и квартальные на паперти народ расталкивают, направо, налево кулаком в зубы тычут: "Честью вас просят! Не видите, что ли: пани идет? Дорогу, дорогу!". Как купцы ублажают, в пояс кланяются, сударыней-матушкой величают, на серебряном подносе варенуху подносят, на прилавок весь-то свой панский товар раскидывают: запаски и очипки, кораблики и рушники, черевики и сережки – бери на выбор, что из своего сундука, и денег не нужно: за ясновельможною не пропадет! От и вся? Нет, не вся: надо сынка на богатой панночке женить, а там и детки пойдут, и внучата... Сто лет минует, а слепец-кобзарь на ярмарке не Лазаря поет, – про доброго молодца нашего думку распевает: "Люди добри, сусиде любезнии, Панове старики, жиночки панматки и вы, парубоцство честне, и ты, дивча молоденьке! Не загнущайтесь послухаты мене, старого, батьку нещастного!.."
  Марта невольно заслушалась, упиваясь несбыточными мечтами. Потом вдруг очнулась и с порывистою нежностью прижала к груди своего малютку.
– Бедный мой Оверко! Смеются над нами, смеются! Но Аверко все еще, казалось, прислушивался к дивным речам панича и не спускал с него глаз.
– А умник Аверко-то верит, вишь, что все это сбудется, – говорил Гоголь и поманил к себе пальцами ребенка:
Аверко сынок,
Золотой человек,
Скрибнее весёлечко,
Плывы до мене,
Мое сердечко!
Аверко протянул рассказчику остаток своего вишневого пирога:
– На!
Гоголь был тронут неожиданным результатом своей шутки. Приняв пирог, он откусил от него половинку, а другую возвратил маленькому владельцу.
– Вот и спасибо! Что значит казак-то: еще на руках, а разумней своей мамы, пирогом угостил, мама же сердится на своего чоловика, что тот костей нам не переломал.
– Простите, панычи, дуру деревенскую! – промолвила устыженная Марта, отвешивая двум юношам поясной поклон. – Сказано: у бабы волос долог, ум короток. Знамо, что баба глупее своего чоловика и должна его слушаться. Так и в Святом писании написано...
Говоря так, она и не заметила, как к ним из-за угла хаты подошел ее муж.
– Третий год женат, а впервой пришлось услышать от жинки разумное слово! – произнес Остап, с недоумением оглядывая Гоголя, как какого-то чародея. – И святое писание знает, ровно грамотная...
– Послушай-ка, Остапе, – обратилась к нему с оживлением Марта, – что паныч-то рассказывает...
– И добрая, ласковая какая! – не мог надивиться Остап. – Нет, панычу, воля ваша, а тут что-то неспроста! Слышу: говорите с нею, иду сюда и думаю про себя: ой лихо! Как бы носы им не откусила. Ан, глядь, вы из волка ее в овечку обернули!
"Я также разделял мнение Остапа, – рассказывал много лет спустя Стороженко, вспоминая описанную сцену. – Искусство, с которым Гоголь укротил взбешенную женщину, казалось мне невероятным. В его юные лета еще невозможно было проникать в сердце человеческое до того, чтобы играть им как мячиком; но Гоголь бессознательно, силою своего гения, постигал уже тайные изгибы сердца".
Молодице непременно теперь загорелось, чтобы и "чоловик" ее услышал про чудеса, которые пророчил ей и Аверке вещий панич.
Но молодой "сердцевед" понял, должно быть, что играть на струнах сердца слишком долго не следует: пропадет очарование новизны, и, пообещав Марте на обратном пути ужо рассказать всё Остапу, попросил научить, как ему с товарищем переправиться через реку...