Петр БОБОРЫКИН

КИТАЙ-ГОРОД

Глава из романа

 

Амбар был из самых поместительных и шел под крышу. В верхнем этаже с галереей  находились склады товара, материй и сукон. Материи производила фирма "Станицына сыновья". Сукно шло с фабрики жены представителя фирмы, старшего брата. Младший находился в слабоумии.

Конторщики в первом отделении амбара беззвучно писали и изредка щелкали по счетам. Их было трое. Старший – в немецком платье, в черепаховых очках, с клинообразной бородой, в которой пробивалась уже седина, скорее оптик или часовщик по виду, чем приказчик, – нет-нет да и посмотрит поверх очков на дверь в хозяйскую половину амбара.

На перилах лежало два пальто посторонних лиц; одно военное; через дверь долетали раскаты разговора. Слышались жидкие звуки мужского голоса, картавого и надтреснутого, и более молодой горловой баритон с офицерскими переливами. Между ними врезывался смех, должно быть, плюгавенького человечка, – какой-то нищенский, вздутый, как пузырь, ничего не говорящий смех...

Вдруг малый пришел в волнение, схватился за ручку, широко распахнул половинку, нагнул голову ниже плеч и тряхнул головой.

В амбар вошла "сама". Этого никто не ожидал, кроме, быть может, старшего конторщика. Он быстро встал, выбежал из-за перегородки, сложивши руки на груди, с переплетенными пальцами, поклонился два раза и полушепотом выговорил:

– Матушка, все ли в добром здоровье?

Она поклонилась ему ласково и степенно, как кланяются купчихи первых домов, одной головой, без наклонения стана. Этой женщине, сквозь прозрачную вуалетку, точно посыпанную золотым песком, вряд ли бы кто дал больше двадцати трех лет. Ей было уже двадцать семь.

Рослая, с прекрасным бюстом, не жирной, но и не худой шеей и тонкой умной головой, она смотрела настоящей дамой. Ее охватывало короткое пальто из черного фая. Оно позволяло любоваться линией ее талии и переходило в кружевную оборку. Широкие, модного покроя рукава, также отделанные кружевами и бахромой из гофрированных шелковых кусочков, выпускали наружу только ее пальцы в светло-серых перчатках. Вокруг шеи шел кружевной высокий барок. Из-под пальто выходило узкое, песочного цвета, тяжелое платье: спереди настолько высокое, что вся нога, в башмаках с пряжками и цветных шелковых чулках, была видна.

На ее лоб и глаза, глубоко сидевшие в впадинах, легла тень от полей широкой "рубенсовской" шляпы с густым темно-гранатовым пером.

В этой "хозяйке" по костюму было много европейски живописного. Но овал лица, сановитость его, что-то неуловимое в движениях говорило о коренной Руси, о той почве, где она выросла и распустилась. Красавицей вряд ли бы ее назвали, но всякий бы остановился, чтобы взглянуть на нее.

– Кто здесь? – тихо спросила она старшего конторщика и сделала шаг назад. Лоб ее наморщился.

– Тот-с... офицер-с, Саввы Иваныча сынок... с крестом... Изволите знать?

Она только опустила глаза и сжала губы. Все лицо ее точно наполнилось презрительным чувством.

– А еще?

– Еще... господин Ифкин. Так, кажется, их прозванье? Они всегда-с...

Станицына не дала ему договорить и сказала:

– Доложите.

Старик осторожно приотворил дверь. Разговор смолк. Он вошел, и вернулся тотчас же. А за ним выбежал ражий офицер с красным лоснящимся лицом, завитой, с какими-то рожками на лбу, еще мальчик по летам, но уже ожирелый, в уланке с красным кантом и золотой петлицей на воротнике.

Уланка была сшита нарочно непомерно коротко и узко, так что формы корнета выставлялись напоказ при каждом повороте. В петлице торчал солдатский Георгиевский крест на широкой ленте и как будто больших размеров, чем делают обыкновенно.

– Войдите, Анна Серафимовна! Как же вы это с докладом?!. Ваш муж приказал вам сказать, что у нас женского пола нет. Ха, ха! Мы здесь как монахи! Даже стаканы у нас с чаем!

Он и смеялся, и нахально оглядывал ее, и как-то переминался с ноги на ногу, позвякивая шпорами и расставляя ноги по-кавалерийски.

Улан приходился дальним родственником ее мужу. Он в кампанию пошел вольноопределяющимся, в гвардию, взял пушку; но в тот полк, куда поступил, все-таки не попал офицером. Теперь он приехал в четырехмесячный отпуск, пьянствовал и спускал отцовские деньги в "макао" и "баккару". Родители его прозывались Сыромятниковыми. Это его немного стесняло; зато у него был французский язык. И вряд ли во всей, даже гвардейской, кавалерии кто умел так ловко носить рейтузы и длинный до носу козырек, как он. Его, действительно, звали по-русски Федул, но он переименовал себя в Теофиля.

Из двери показался штатский: худой, короткий, с редкими волосиками на лбу, в усах, смазанных к концам, черноватый, в коротком сюртучке и пестром галстуке, один из захудалых дворянчиков, состоявших бессменно при муже Станицыной. За ним, кроме хорошего обращения и того, что он знал дни именин и рождения всех барынь на Поварской и Пречистенке, уже ничего не значилось.

– Madame! – вскрикнул он и закатился смехом. – Благоволите войти! Вы нас хотели накрыть?! N'est ce pas, Thеodule*?!..(*Не правда ли, Федул?! (фр.).

И оба они ввели ее в хозяйское помещение амбара.

Лицом к двери вытянул ноги на средину комнаты, сидя на краю стола, муж Анны Серафимовны Станицыной, Виктор Миронович. Он казался головой выше улана. Народ называет такое сложение "глистой". Узость плеч, приподнятых и острых, вытянутая шея с кадыком, непомерная длина рук и ног делали его неприятным на взгляд по одной уже фигуре. Голова подходила к остальному складу: лоб, сдавленный с боков и сверху сжатый, заостренная макушка и выдающийся затылок достаточно говорили о его мозговом устройстве. Желто-русые волосы вились на висках и на лбу. В лице сохранилась моложавость – и женоподобная, и мальчишеская, что-то изношенное и недозрелое, развратное и бесполое.

Он страдал глазами. Красные веки окружали его желтоватые длинные глаза, всегда с одним и тем же выражением подзадоривания и зубоскальства. Под маленьким, раздутым книзу носом открывался постоянно улыбающийся рот с белыми, но редкими зубами, как у детей. Пепельные волоски чуть пробивались на подбородке, ушедшем тоже в клин, с ямкой посредине, хотя он и не был добр. Купеческое происхождение сидело во всем его облике; но голос, манера тянуть слова нараспев, развинченность приемов, словечки на русском и французском языках и туалет делали из Виктора Мироновича нечто весьма мало отзывающееся старым Гостиным двором. Шили на него  два парижских бульварных портных: Дюсотуа и Блан. Галстуки, белье, золотые мелкие вещи он носил не иначе как лондонские, "точно такие", как принц Галльский, от тех же самых поставщиков.

Виктор Мироныч был на семь месяцев моложе жены.

– Bonjour, madame, – сказал он ей и по-английски протянул руку.

Она пожала руку, но вуалетки не подняла и села на диван у левой стены.

Улан и штатский стояли перед ней и все хохотали.

– Я вам не помешала? – спросила она густым, немного глухим голосом.

В ее произношении слышалось волжское "о", но не очень сильно. Это придавало большую оригинальность ее говору.

– Представьте! – закричал улан. – Виктор нынче ушел в дела!.. Мы приезжаем вот с Фифкой...

Анна Серафимовна удивленно вскинула на него глаза. Ее широкие бархатные брови слегка поднялись.

– Ха-ха!.. Виктор! Ma femme ne sait pas*(*Твоя жена не знает!.. (фр.)!.. Вы не знаете, мы так Ифкина прозвали... Фифка! Так вот-с, приезжаем, зовем Виктора к Генералову, привезли устриц... Остендских... И вдруг он упирается! Говорит, нельзя, дела, не управился. В амбаре надо сидеть. Амбар! C'est cocasse**(**Это забавно! (фр.)!

Улан перекинулся назад всем своим пухлым туловищем. В ушах Анны Серафимовны долго звенел хохот обоих приятелей мужа.

– Ступайте, у меня голова кружится. Точно вас с цепи спустили.

– Madame! – дурачливо раскланялся улан и щелкнул шпорами.

Анна Серафимовна привстала и пожала им руки, без улыбки и молча.

Станицын проводил их за дверь. По лицу молодой женщины пробегали струйки нервных вздрагиваний. Она сняла вуалетку, а потом и шляпу. Ее голове жарко стало. Почти черные волосы, гладкие, густые, причесаны были по-старинному, двумя плоскими прядями. Глаза ее, темно-серые, с  загнутыми кверху ресницами, беспрестанно то потухали, то вспыхивали. Брови, как две пышных собольих кисти, не срастались, но близко сходились при каждом движении лба. Тогда все лицо делалось сурово, почти жестко. Свежий рот и немного выдающиеся зубы, а главное, подбородок, круглый и широкий, проявляли натуру жены Виктора Мироновича и породу ее родителей, людей стойких, рослых, именитых, долго державшихся старых обычаев и состоявших еще недавно в беспоповцах.

Анна Серафимовна хотела даже снять пальто, но в эту минуту вошел ее муж.

– Здравствуйте-с, – протянул он.

Она давно уже была с ним на "вы", "Виктор Миронович". Он часто говорил ей "ты" и "Анна", а "вы" употреблял в особых случаях.

Виктор Миронович прошел к столу, отхлебнул из стакана чаю и обернулся к ней.

Рот жены его раскрылся, но зубы были сжаты. Она  вся выпрямилась.

– Виктор Мироныч, – начала она, и волжское произношение заслышалось сильнее, – всему бывает предел.

Глаза его вызывающе и глупо поглядели на жену.

Он ждал чего-то неприятного, но чего – еще не догадывался.

Рука ее опустилась в карман пальто и достала небольшой портфель из черной кожи, с серебряным вензелем. Она нагнула голову, достала из портфеля две сложенных бумажки и развернула их, встала и подошла к нему. Он почувствовал на своем лице ее горячее дыхание.

– Что это? – подзадоривающим звуком спросил он и сделал ненавистную ей гримасу губами, точно принимает лекарство.

– Ваши векселя, – выговорила она и побледнела. 

– Мои?

Он встал и нагнулся.

Его голова, клином вверх, с запахом помады и фиксатуара, пришлась к ее носу и глазам. Что-то непреодолимо противное было для нее всегда в этой детской, "несуразной" – она так, называла – голове, с ее вьющимися желтыми волосами и  вытянутым затылком.

– Ваши, – еще раз сказала она и отвела его от себя рукой. – Виктор Мироныч, вы видите, кем андосованы?

Она знала деловые слова.

– Кем? – нахально спросил он, подняв голову, и засмеялся.

Вся кровь мигом бросилась ей в голову. Она схватила его за руку, силой усадила в кресло, оглянулась и, нагнувшись к нему, стала говорить раздельно, точно диктовала ему по тетрадке.

– Вот до чего вы дошли. Я купила эти документы. Вы знаете, кому вы их выдали. Подпись видна. Из Парижа они пришли или из Биаррица – я уж не полюбопытствовала. Вы мне, Виктор Мироныч, клялись, образ снимали, что больше я об этой барыне не услышу!

Он повел глазами, и дерзкая усмешка появилась опять на его губах.

– Не смейте так на меня глядеть! – глухо выкрикнула она. – Мне теперь все равно, какие у вас метрески. Я вам не жена и не буду ею. Значит, вы свободны. А я только не хочу, чтобы вы срамили меня и детей моих. Разорить их я вас не попущу!

– Да в чем же дело? – нетерпеливо и на этот раз трусливо спросил Станицын.

– Я пришла вам сказать вот что: извольте от дел устраниться. Дайте мне полную доверенность. Кажется, вам нечего меня бояться? Только на моей фабрике и есть порядок. Но вы и меня кредиту лишаете. Долгу сколько?

– Сколько? – повторил он совсем глупо.

– Сто семьдесят тысяч вами одними сделано в одиннадцать месяцев. Хотите, мы сейчас Трифоныча позовем? – и она указала на дверь. – И это такие, которые в известность приведены, а разных других, по счетам, да векселей, не вышедших в срок, да карточных... наверно, столько же. Вы что же думаете? Протянете вы так-то больше года?

Он молчал. Два векселя в сорок тысяч держит в руках жена. В кассе значилась самая малость. Фабрика шла в долг. Банки начали затрудняться усчитывать его векселя. Это грозное появление Анны Серафимовны почти облегчило его.

– А перед братом у вас и совести нет, – продолжала она совсем тихо. – Благо он слабоумный, дурачок, рукава жует – так его и надо грабить... Да, грабить! Вы с ним в равной доле. А сколько на него идет? Четыре тысячи, да и то их часто нет. Я заезжала к нему. Он жалуется... Вареньица, говорит, не, дают... папиросочек... А доктор ворчит... И он – плут... Срам!..

И она отвернула лицо. Глаза ее закрылись, и тень пробежала по щекам...

– Mais vous es drуle*(*Но вы смешны... (фр.)... – начал было он и смолк.

– Претит мне! – перебила она повелительно и страстно. – Скройтесь вы с глаз моих! Уезжайте и проживайте где хотите! Будете получать тридцать тысяч.

– Две тысячи пятьсот в месяц? – со смехом крикнул он.

– Да, больше нельзя... Не хотите? – с расстановкой выговорила она. – Ну, тогда разделывайтесь с долгами сами. Вам негде перехватить. Фабрика станет через две недели. За вас я не плательщица. Довольно и того, Виктор Мироныч, что вы изволили спустить... Я жду!

Станицын вынул двухцветный фулярный платок, обмахнулся и зашагал взад и вперед.

– Через три года будете получать вдвое. Я ручаюсь. А теперь и этого нельзя. И одна моя просьба: уезжайте вы поскорей, Виктор Мироныч; вы видите, я не могла вас дождаться, сюда приехала!..

Она надела шляпу, стала посредине комнаты и сложила руки на поясе.

– От жены такая сделка... Ха! Ха! Разумеется... Лучше уехать... Вы на все способны!.. – Он приложился к пуговке воздушного звонка.

Вошел конторщик.

– Позовите Максима Трифоныча, – сказал ему Станицын и закурил сигару.

Анна Серафимовна отошла к окну, по другую сторону бюро, и стала завязывать шляпку. Она заметила, что муж сделал мимолетное движение плечами и пустил сразу длинную струю дыма. Победа одержана; муж сделает так, как она желает. Но была ли это победа? С таким человеком немыслимы никакие уговоры. Чести у него нет, даже той "купеческой", какая передавалась из рода в род в ее "фамилии". А ведь отец его считался по всей Москве "честнейшим мужиком".

Откуда же этот выродок? Мать была "распутная" и пила еще молодой женщиной. Анна Серафимовна не застала ее в живых, но слыхала от добрых людей. Потому, должно быть, и меньшой брат, Карп Мироныч, родился дурачком, а теперь и совсем полоумный... Да, этот постылый и бесстыжий муж наделает сейчас же за границею новых долгов.

А как его удержишь? Он взрослый. Фирма существует. В Париже ничего не значит, купивши на десять тысяч франков, набрать в магазинах на двести. Еще, пожалуй, впутаешься с ним в аферу так, что и жизни не будешь рада! И теперь-то надо доставать денег...

Старший конторщик отворил дверь и приблизился к хозяину с наклонением всего корпуса.

– Написать полную доверенность надо, Максим Трифоныч, – небрежно выговорил Станицын.

Он подошел к старику и говорил ему дальше вполголоса.

Максим Трифонович поднял на него глаза и тотчас же опустил их.

– На чье имя? – чуть слышно спросил он. Станицын кивнул вбок на жену.

– На управление фабриками-с, с правом выдачи?..

– Ну да, ну да, – перебил его Станицын. – Ведь вы знаете...

– Черновую прикажете?

– Да уж это Анна Серафимовна вам укажет.

Ей неприятно сделалось, что муж сейчас же распорядился при ней, не соблюл своего достоинства, – неприятно не за него, а за себя, как за его жену.

– Завтра утром ко мне придите и принесите черновую, – откликнулась она и поправила ленту.

Около прилавка, в уровень с ним, положены были штуки какой-то темной бумажной ткани.

Анна Серафимовна развернула верхнюю штуку и спросила приказчика:

– Это бязь?

– Так точно.

– По какой цене?

Он назвал.

– Дешевле стала?

– На две копейки спустили, – пояснил приказчик.

– Всё армяне берут?

– Так точно.

Все приказчики боялись ее гораздо больше, чем хозяина. Его они давно прозвали "бездонная прорва" и "лодырь".

Каждый из них старался красть. Им уже шепнули, что, должно быть, "сама" берет в свои руки все дело. Тогда надо будет подтянуться. Кто-нибудь непременно полетит. Трифоныча они недолюбливали. Он усчитывал, что мог, и с главными приказчиками у него часто бывали перебранки. Трифоныч всегда держал руку хозяйки, почему его и считали "наушником" и "старой жилой".

На лестнице послышались скорые мужские шаги. Анна Серафимовна подняла голову. Это был Палтусов, в шляпе и пальто. Она вспыхнула. Ей стало сначала неловко от того, что он ее застал в амбаре, среди ситцев и сукон, как настоящую хозяйку-купчиху. Но это чувство пролетело мгновенно, хотя и заставило ее покраснеть. Ну что ж такое? Она купчиха, владетельница миллионной фабрики, занимается делом, смыслит в нем. Тут нет ничего постыдного. Хорошо, кабы все так поступали, как она.

 

Роман Петра БОБОРЫКИНА «КИТАЙ-ГОРОД»

опубликован во втором номере журнала «КЕНТАВР» за 2018 год (МАЙ)