Михаил КАЗОВСКИЙ

ОТЕЦ и ДЕТИ

Глава из повести

ПРЕДЛОЖЕНА АВТОРОМ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ НА САЙТЕ

ПОЛИНЕТТ

1

   Раннее свое детство помню я довольно туманно. Но примерно с четырех-пяти лет яркие картинки возникают в сознании. Дом у нас большой, больше всех в деревне, потому как мой тятя, Федор Иванович, секретарь барыни, человек на счету особом, хоть и крепостной. Одевался не по-крестьянски, но и не по-барски, а как мещанин; бороды не носил, но зато имел пышные усы, на щеках переходящие в бакенбарды. Нрав имел веселый и детей никогда не сек. Мог изъясняться по-французски. А когда выпивал по праздникам, брал в руки скрипку, подаренную ему его отцом, музыкантом крепостного оркестра, и играл на ней разные лирические мелодии и при этом часто плакал, растрогавшись. Относился ко мне мягко, ласково и хвалил, если я верно выполняла его задания, гладил по головке, часто приговаривая: «Молодец, Поля, просто молодец». А за промахи и ошибки не ругал, лишь качал головою укоризненно, но потом подбадривал: «Ну, не страшно, не страшно, сделаешь в другой раз правильно». И других детей тоже не наказывал.

   Маменька, Авдотья Кирилловна, хоть и вела себя с нами строже, а ругала чаще, никогда не била – разве что могла подзатыльник отвесить братьям, девочек не трогала. Да и не за что было: все вели себя скромно и проказничали не слишком, слушали слова взрослых. Маменька тоже числилась в дворовых, во служении у барыни. Пропадала в усадьбе с утра до вечера. Тятенька – тем паче, а за нами приглядывала бабушка – Ольга Семеновна. Раньше и она ходила в ключницах у хозяйки, а состарившись, дело передала другой бабе, и сама занялась воспитанием внуков. И не только нас – Федора Ивановича детей, – но и дядюшки тоже – Льва Ивановича. Лев Иванович подвизался у барыни в конторщиках, то есть занимал не такое видное положение, как наш тятя. Но не бедствовал, а когда получил вольную, переехал в город Орел и купил себе домик. Впрочем, это уже случилось много позже.

   С детства ребята (я в том числе) выполняли обязанности по дому: мальчики пилили и кололи дрова, рыбу в пруду удили, из которой мы потом варили ушицу, подсобляли бабушке доставать из погреба лук, картошку, свеклу и прочее; девочки мели пол, штопали одежду, нянчили маленьких. Я с семи-восьми лет по велению бабушки приносила воду в ведре из колодца. И никто не роптал, не отнекивался, не волынил, помогали друг дружке от всего сердца, как родные, как братья и сестры. То, что я не родная им сестра, стало мне известно в 1850 году, по приезде в усадьбу моего настоящего отца. А до этого я знать ничего про это не знала, думать не думала. Даже когда барыня иногда говорила маменьке: «Приведи-тко, Авдотюшка, Польку поглядеть», – надевали на меня лучший сарафан, туфли, ленту вплетали в косу и вели в барский дом, – я понятия не имела, для чего. Барыня с гостями сидела на террасе, на столе самовар и угощения, вкусно пахло малиновым вареньем. Барыня – Варвара Петровна – ей в ту пору было за пятьдесят, и она сильно располнела, ноги плохо слушались, и ее возили по дому в кресле на колесиках, – говорила низким, слегка надтреснутым, вроде как простуженным голосом:

   – Ну-т-ко, посмотрите, гости дорогие, на кого похожа эта чумичка?

   Отчего-то гости все смеялись и кивали с улыбками:

   – Да, да, прямо одно лицо.

   А Варвара Петровна, насладившись зрелищем, мне и маменьке махала платочком:

   – Так ступайте, ступайте с глаз долой.

   И никто не давал мне ни конфетки, ни булочки со стола.

   Я себе представить даже не могла, что хозяйка и есть моя настоящая бабушка.

2

   Нет, теперь вспоминаю: многие вокруг намекали. Тятенька, бывалыча, взглянет на меня пристально, головой покачает и скажет: «Да-а, оно конечно… Благородную кровушку не сокроешь…» Или дворовые мальчишки иногда задирали: «Ой, гляди, гляди, барынька пошла!» Но тогда я никак не могла сообразить, что они имели в виду.

   Вдруг однажды слух прошел: молодой барин приехали из столиц. Это, значит, средний сынок Варвары Петровны. У нея было трое сыновей – старший Николай, средний, стало быть, Иван, и последним народился Сергей, только шибко болезненный, и преставился в молодом возрасте. Николай со своей семьей жил отдельно, говорили – бедно, потому как маменька ихняя денег не давала из обиды на него, что женился супротив ея воли; даже, говорили, навела порчу на его деток, и они преставились во младенчестве. А Иван-то ходил в любимчиках у Варвары Петровны, обучался в Москве в университете, а потом отправлен был ею за границу, в Германию, где продолжил образование свое. А потом по столицам жил. Я его раньше в глаза не видела.

   Значит, слух: прибыли Иван Сергеевич из Санкт-Петербурга. И при этом на меня смотрят. Ну а мне-то что? Мне чего, печалиться или радоваться надо? У меня своих забот полон рот.

   Дело было днем. Бабушка и я что-то стряпали возле печки, как вдруг открывается дверь, и заходит маменька с молодым господином. Он такой высокий-высокий, аж под потолок, маменька ему еле до плеча достает. Весь такой пригожий, ухоженный, в сюртуке и галстуке, волосы до плеч, нос большой, широкий, и глаза голубые-голубые, точно васильки. А лицо взволнованное, тревожное. Маменька на меня рукой показала:

   – Наша Поля вот, извольте видеть.

   Он шагнул вперед и присел на корточки, чтобы заглянуть мне в глаза. Пристально и как будто бы даже жгуче. Взял меня за руку и произносит:

   – Господи помилуй! Верно, что похожа. – И заплакал нежданно-негаданно.

   Я с испугу и от волнения тоже заплакала.

   Вот стоим вдвоем, друг против дружки, и плачем. А другие смотрят на нас и улыбаются. Наконец, он поднялся с корточек, вытащил платок и утер глаза. Говорит:

   – Я приехал – и к себе ея забираю. Я не знал, что она живет в Спасском, думал, что в Москве, у своих. Но теперь иное. Буду сам заботиться.

   Я ж одно поняла: что меня отнимают от маменьки и тятеньки. Разрыдалась в голос и как брошусь к ней:

   – Маменька, родная, хорошая, сделай милость, не отдавай меня! Не хочу, не смогу без вас!

   А она меня гладит, утешает:

   – Полно, полно, Полюшка. Не пугайся, не бойся. Я ведь не могу тебя не отдать. Это твой отец настоящий, правда.

   Ничего не помню, что дальше. Говорили, что от этих слов я лишилась чувств.

3

   Мне потом, много дней спустя, рассказал Иван Сергеевич ихнюю историю. Дело было в начале сороковых годков. Он как раз прибыл из Берлина, после учебы, к маменьке своей, Варваре Петровне, в Спасское. Отдыхал, охотился по окрестным лесам. И тогда приглянулась ему одна девушка, что служила барыне. Не из крепостных, а вольнонаемная. Белошвейка. Евдокия звали ея. Тихая, пригожая. Молчаливая. В общем, молодой барин тоже ей понравился. Как и не понравиться – настоящий русский богатырь! С обхождением ласковым. Тут любая бы вскорости сдалась. В общем, сладилось у них. И она понесла ребеночка (стало быть, меня). А когда барыня узнали, поначалу только посмеивались: мол, в порядке вещей – барин обрюхатил служанку, – но, когда наш Иван Сергеевич объявил матери, что не бросит Евдокию беременной и согласен на ней жениться, – разразился страшный скандал. Громы с молниями метали Варвара Петровна. «Прокляну! – кричали. – Ни копейки от меня больше не получишь. И наследства потом лишу!» А Иван Сергеевич – человек мягкий, уступчивый, несмотря на солидные габариты, впечатлительный, чувственный, – испугался быть с матерью в раздоре и уехал из Спасского – то ли в Москву, то ли в Петербург. А быть может, и за границу. А Варвара Петровна рассчитала в момент опальную белошвейку и отправила обратно к ея родителям (жили те в Москве, на Пречистенке). Там я и родилась. И посватался потом к Евдокии человек по фамилии Калугин (ничего не знаю про него более), был согласен меня удочерить. Но когда об этом дошло до Спасского, то Варвара Петровна распорядилась дитя у родительницы забрать, в виде компенсации учредив ей пожизненную пенсию. Словом, больше я родной маменьки никогда не видела. Говорили, что живется ей замужем неплохо, новые детки народились. Бог с ней! Мне ея упрекать не за что. Ведь у каждого своя правда и своя жизнь. А меня, перевезя в Спасское, передали на воспитание в дом к дворецкому барыни – Федору Ивановичу Лобанову.

   А Иван Сергеевич, как забрал меня к себе, так и поселил в своих комнатах в барском доме, нарядил в платье, как у барышень, и сказал, что с сего времени я не Пелагея (или Поля), а Полина, или же еще лучше – Полинетт, что в переводе с французского значит Полина-младшая, то бишь Полиночка. И сначала сам обучал меня по-французски и другим наукам, а потом ему это поднадоело, и тогда выписал он из города бонну, француженку, мадемуазель Уайо. Ох, и вредная оказалась барышня! Придиралась сильно: и сижу я не так, и стою не так, слушать не умею, часто отвлекаюсь и прочее. Больно я от этого плакала. Но перечить ей не смела, опасаясь, что она доложит обо всем Ивану Сергеевичу, тот расстроится, осерчает и погонит меня в три шеи. Изо всех сил терпела.

   А Иван-то Сергеевич поначалу хотел отдать меня в обучение в женский монастырь (ведь тогда в России незаконных детей, а тем более девочек, и пристроить больше было некуда – в Смольный институт благородных девиц не взяли бы), и Варвара Петровна тоже одобряли, обещая выделить деньги. Но потом благодетель мой так сказал:

   – Вот что, Полинетт, дорогая, участь твоя решена. И она представляется мне чрезвычайно завидной. Лучше не придумаешь.

   У меня внутри все похолодело, я стояла перед ним ни жива, ни мертва.

   – Видишь ли, голубушка, – продолжал мой отец, – есть у меня во Франции дружественное семейство господ Виардо. Мсье Виардо – музыкальный критик, писатель, импресарио. А мадам Виардо – гениальная оперная певица, музыкант, композитор. И у них дочь растет твоего возраста – только на год старше. И когда они узнали из письма моего, что нашел я тебя, взял к себе и обдумываю, как устроить твою судьбу, предложили прислать тебя к ним в Париж. Вам двоим, девочкам, в обучении будет веселее. Вместе станете грызть гранит наук. А твое содержание во Франции обеспечу я полностью. Ну, согласна?

   У меня как будто язык отсох. Предложение было и вправду превосходное, кто бы спорил, но по робости природной и малолетству я не знала, что отцу ответить. Жить с чужими людьми, да в чужой стране — это очень меня пугало. Слезы полились по щекам.

   – Господи Иисусе, – прошептала я. – Как же я смогу? По-французски, считай, не говорю и с трудом разумею… Никого из родных да близких… Я помру там одна-одинешенька! Лучше в наш какой-нибудь монастырь!

   Но Иван Сергеевич, тоже сильно растрогавшись, обнял меня по-отечески и, к себе прижав, долго успокаивал. Говорил, гладя по плечу:

   – Не печалься, душенька, не рисуй себе жизнь в Париже черными красками. Все твои страхи происходят от неизвестности. Потому как не знаешь Франции и господ Виардо. А у них там в Европе всё по-другому. На тебя никто косо не посмотрит, как в России, из-за происхождения твоего, там все граждане – citoyens – и для всех закон один. Стало быть, без труда запишем, что ты дочь моя – Полинетт Ивановна Тургенева. Год-другой поживешь в доме Виардо, выучишь язык и познаешь азы других предметов, а потом отдадим тебя в женский пансион, где образование получают барышни из приличных семейств. А затем выдадим замуж за хорошего человека. И ни в чем ты не будешь ущемлена, и не станешь попрекать маменьку свою и меня за давнишнее наше легкомыслие, обернувшееся твоим появлением.

   Я уж не вздыхала и не рыдала, внемля его речам. И, совсем перестав печалиться, согласилась полностью:

   – Делайте, как знаете, больше не стану плакать, подчинившись воле вашей беспрекословно.

   Он повеселел:

   – Вот и замечательно. Ты такая умница. Я тобой горжусь, – и впервые крепко меня поцеловал, правда, даже не в щеку, а в висок.

   Сразу начались сборы. Сам Иван Сергеевич ехать со мной не мог по причине многочисленных дел в столицах и отправил в сопровождении мадемуазель Уайо. Сшили мне дорожное, выходное и домашнее платье, несколько смен нижнего белья, шляпки, туфельки и еще накупили разных мелочей, так что это все еле поместилось в средних размеров дорожный сундучок. В день отъезда прибыло на двор проводить меня семейство Лобановых, я со всеми обнялась и слегка всплакнула, с ними целуясь. Барыня Варвара Петровна к ручке приложиться не разрешили и вообще не вышли, оправдавшись неважным самочувствием, а Иван Сергеевич обнял нежно, поцеловал и сказал, что и сам вскорости прибудет в Париж, и тогда увидимся, а пока велел писать ему письма. Я, конечно же, обещала.

   Погрузились мы с мадемуазель Уайо в коляску, кучер щелкнул кнутом, лошадь двинула со двора, все провожавшие мне махали вслед, и я тоже, до того, как они не скрылись из виду. Тут я снова сильно всплакнула, а моя бонна попеняла мне, что сама я не понимаю своего счастья – вырваться из этой дикой страны и попасть в самый центр цивилизации, либеральных идей и культуры. Я притихла и долго еще сидела молча.

   На коляске мы доехали до Орла, переночевали и затем на почтовой карете добрались до Смоленска. Там еще на другой – до Варшавы. А уже в Варшаве сели на поезд: напрямую до Берлина рельсы еще не проложили, и пришлось сделать небольшой крюк через Вену и Бреслау. Слава богу, никаких происшествий на пути в Париж не случилось, обе остались живы-здоровы, ну а мелкие ссоры из-за всяких житейских пустяков брать в расчет нелепо. В целом добрались сносно. Я уже совсем успокоилась и взирала с интересом на такую новую для меня европейскую жизнь…

 Повесть Михаила КАЗОВСКОГО «ОТЕЦ и ДЕТИ»

 опубликована в журнале «ПОДВИГ» №06-2020 (выходит в ИЮНЕ)