Михаил КАЗОВСКИЙ

ЖИЗНЬ с НЕИЗВЕСТНОЙ

Отрывок из повести

ПРЕДЛОЖЕН АВТОРОМ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ НА САЙТЕ

В «Красном живописце» было семь сотрудников: кроме ответственного редактора и его заместителя Шарова, вкалывал еще зав. отделом Быструхин, освещавший современные течения в живописи, и его помощник Николаев, отвечавший за историю изобразительного искусства; засучив рукава, трудились зав отделом писем Кузютина, машинистка Танечка и курьер Степаныч. Основная техническая работа лежала на Шарове – он следил за выполнением творческих планов, делал макет очередного номера, подбирал иллюстрации и держал гранки; подгонял подчиненных, и особенно почему-то не любил Быструхина, будучи убежденным в его некомпетентности. А Быструхин отвечал ему тем же, утверждая на планерках и летучках, будто заместитель Бурштейна выхолащивает журнал и навязывает читателям мещанские взгляды.

Впрочем, эта грызня не мешала обоим мирно выпивать в кабинете ответственного редактора после работы. Самуил Маркович пил немного, потому что пьянел быстро, а когда находился под парами, запирался с машинисткой Танечкой у себя в кабинете, и сотрудники слышали из-за тонких дверей сладострастные ахи, охи и вскрики. Танечка была замужем, и Бурштейн женат тоже, но идея свободной любви, популярная в те годы, разрешала подобное баловство.

А зато одинокая 50-летняя Кузютина сохла по Николаеву: улыбалась ему загадочно, сыпала напыщенными комплиментами и почти каждый день угощала своими домашними пирожками. Он не отвечал ей взаимностью, на сближение не шел, хоть и поглощал пирожки с удовольствием.

Сколько лет на самом деле было Степанычу в «Красном живописце» никто не знал, да он и сам не помнил. Иногда старик говорил: «Вот однажды, в одна тысяча восемьсот семьдесят первом году, мы под Шипкой…» А порой: «Как-то обстреляли нас в Порт-Артуре…» И еще: «Ехал я тогда по заданию великого князя Николай Николаича, царство ему небесное, в штаб с пакетом – глядь, а навстречу мне его императорское величество Алексан Александрыч…»

Большинство работников журнала думали, что это все байки, врет дедуля безбожно, или давно в маразме, но кивали ему сочувственно; человек он был тихий, приветливый и обязанности курьера исполнял исправно.

Так бы и текла их редакционная жизнь, ни шатко, ни валко, освещая выставки и работу художественных училищ, отражая полемику в среде живописцев и скульпторов, помещая очерки о титанах прошлого – как отечественных, так и зарубежных, если бы однажды голову Бурштейна не посетила дерзкая идея.

Пригласив к себе в кабинет Диму Николаева, он, торжественно вздрагивая брыльями, произнес:

– У меня сюрприз для вас. Вы ведь специалист по творчеству Крамского?

– Посвятил ему несколько работ.

– Посему скажите, кто изображен на его полотне «Неизвестная»?

Дима посерьезнел:

– Существует несколько версий, Самуил Маркович. По одной – мадам Бестужева, бывшая крестьянка, вышедшая замуж за дворянина; но они расстались, и она, вернувшись к себе в село, вскоре умерла. По другой – морганатическая супруга императора Александра Второго – княгиня Юрьевская. А по третьей – это собирательный образ, отчасти напоминающий дочь художника.

Усмехнувшись, ответственный редактор заметил:

– Отчего же тогда критик Стасов называл картину «Кокотка в коляске»? Отчего Третьяков отказался купить ее к себе в галерею? Оба так бы не отнеслись ни к Бестужевой, ни к Юрьевской, ни тем более к младшей Крамской.

Николаев безвольно пожал плечами.

– Ну, так вот, уважаемый Дима, я открою вам страшную тайну. Это, на самом деле, известная петербургская содержанка Евгения Палех. Мне сие рассказал вчера Ися Бродский. А он весьма наслышан о всяких страстях. Говорит, что она до сих пор жива, ей теперь должно быть около семидесяти. Представляете? Если ее найти, с ней поговорить – вышла бы мировая сенсация. Как считаете?

Журналист какое-то время даже слова не мог произнести от волнения, а потом пробормотал:

– Вы серьезно? Верится с трудом.

– Вот и раскопайте. Для начала сходите к Бродскому, я с ним договорюсь, он вам даст какие-то ниточки. А потом посмотрим по ситуации. Ну, беретесь?

– Разумеется, берусь! Если это правда и с ней действительно можно встретиться… Я обескуражен, клянусь.

– За работу, дружище, не теряйте времени.

*

Ленинград 1925 года сочетал в себе несочетаемое: строгость, фундаментальность имперской архитектуры и коммунистические лозунги, большевистские плакаты там и сям, даже на Казанском соборе, превращенном в дальнейшем, в 1932 году, в Музей истории религии и атеизма. Но имперская часть явно увядала, не особенно поддерживаемая властями. А коммунистическая прорывалась фрагментами, словно зелень из-под асфальта, но сломать асфальт повсеместно еще не могла.

И среди этого единства и борьбы противоположностей расцветал нэп – странный вариант капитализма по-советски, грубоватый, хамоватый, наглый, неинтеллигентный. Как будто предчувствуя, что большевики рано или поздно лавочку эту прихлопнут, нэпманы и сопутствующие им людишки – перекупщики, артельщики и девицы без предрассудков – отрывались на полную катушку. Состоятельный люд гулял. Кое-что перепадало и прихлебателям.

Хорошо жила также партноменклатура и работавшие на них лакеи. Собственно, к разновидности лакеев, но высоколобых, принадлежал и художник Исаак Бродский. После Февральской революции он писал портрет Керенского, после Октябрьской – Ленина. И других большевиков. Что оплачивалось прилично.

Проживал Исаак Израилевич в замечательном доме Голенищева-Кутузова на площади Лассаля (ныне это площадь Искусств при Русском музее), разумеется, не в коммунальной, а в отдельной квартире. Несколько комнат и все-все удобства. Свой телефон. Исполнительная, умелая на все руки домработница.

Она и встретила Николаева при входе; выслушав его рапорт, кто он такой и зачем явился, милостиво впустила:

– Да, хозяин ждет вас.

Вся прихожая была увешана портретищами, портретами и портретиками Ленина – очень хорошо, просто мастерски исполненными, но благообразными, как иконы. Из дверей гостиной выплыл худощавый, бледный дядечка лет примерно сорока, в клетчатых брюках и толстовке с бантом; изо рта его свисала курительная трубка – мощная, массивная, изогнутая, как у Шерлока Холмса. Дядечка протянул холодную, костлявую руку:

– Здравствуйте, Николаев. Я читал статейки ваши. Очень, очень живо. Посылал их Репину в Финляндию. Он одобрил тоже. Репин – мой учитель, вы знаете?

– Слышал, да.

– Проходите. Это гостиная, мы ее превратили в мастерскую. Я писал ходатайства, чтобы мне мастерскую выделили отельную, но пока ютимся вот здесь.

В мастерской-гостиной было несколько мольбертов, за которыми молодые люди тщательно копировали полотно Бродского «Расстрел бакинских комиссаров».

– Ваши ученики? – спросил Дима.

– Да, отчасти, – Исаак Израилевич пыхнул трубкой. – Лучше сказать, юные соавторы. Я, признаться, не справляюсь сам со всеми заказами: столько теперь советских и партийных учреждений, и выезде нужны портреты вождей и картины на революционные темы. Посему прибег к помощи друзей. Копию снимают с моих холстов, я вношу правку и ставлю свою подпись. А затем гонорар делим пополам.

Усадил журналиста в кожаное кресло, сел в такое же, и домработница принесла кофе.

– Пейте, пейте, – покивал Бродский, – получили сегодня свежие зерна из «Чайуправления». Аромат - нежнейший.

Кофе действительно был отменный, Дима не знавал такого с дореволюционных времен.

– Значит, интересуетесь «Неизвестной»? – улыбнулся художник. – Я скажу сразу: лично я с нею не знаком. И наслышан о ней исключительно от Репина и Чуковского. Первое: что ее зовут Евгения Палех. И второе: что она была содержанкой графа Бобринского – он ее привез откуда-то из провинции, кажется, из Иванова. А когда расстались, то она пошла по рукам… Но, конечно, по рукам вельможным, высокопоставленным. А Крамской и не скрывает образа ее жизни: вспомните, и наряд на ней шикарный, вызывающий (настоящие аристократки так не одевались), и свободное место рядом с ней в коляске – вроде приглашения – говорит о многом.

– По картине Крамского, видимо, Палех и стала знаменитой?

– Вот чего не знаю, того не знаю. Лучше спросить у Репина – он ученик Крамского, часто бывал у него в дому.

– Как же мне спросить, если он в Пенатах в Финляндии? Вряд ли меня к нему пустят, – огорчился Дима.

– Ну, Бурштейн и командировку пробить может. Но, в конце концов, существует же почта. Напишите Илье Ефимовичу, он вас помнит, да не худо сослаться и на меня. Непременно ответит.

– Хорошо, спасибо.

Возвратившись в редакцию, Николаев обо всем поведал Бурштейну. Самуил Маркович радовался, как ребенок, повторяя: «Это будет сенсация, бомба, я уверен!»

Тут же они вместе принялись сочинять письмо за границу.

Повесть Михаила КАЗОВСКОГО «ЖИЗНЬ с НЕИЗВЕСТНОЙ»

опубликована в журнале «ПОДВИГ» №10-2020 (выходит в ОКТЯБРЕ)