Юрий ПОКЛАД

 

КРАСНОЕ и СИНЕЕ
Глава из повести

ПРЕДЛОЖЕНА АВТОРОМ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ НА САЙТЕ

БЕЗ ПРАВА НА ОШИБКУ
Вертолёт, плавно качнувшись, пошёл на круг перед посадкой, Ковригин не обратил внимания на этот маневр, он читал, не отрываясь:
«Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души. Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их – путь к смерти».
– Что за книга? – поинтересовался бортмеханик, Ковригин не заметил, как он подошёл. – Про любовь?
Виталий пожал плечами, не зная, как правильно ответить на этот вопрос.
– В общем-то, да.
– Тридцать вторая Тамбейская, – сказал бортмеханик, – садимся. Надолго сюда?
Ковригин посмотрел в иллюминатор: буровая вышка была совсем близко, вокруг неё, до самого горизонта, – ослепительно-белое пространство тундры. Потихоньку начиналась весна, но холодный северо-восточный ветер не давал снегу таять, и он ярко искрился, едва показывалось над горизонтом бледно-жёлтое солнце.
– Сделаю цементаж колонны, и назад.
Бортмеханик уважительно кивнул. Виталий и сам удивился многозначительности этой фразы.
Ковригина впервые назначили ответственным за цементаж, ему было тревожно, хотя он давно ждал этого момента. Накануне отлёта начальник ПТО Игорь Сергеевич Таранов опять втолковал ему процесс цементажа скважины, хотя мог бы этого не делать, Ковригин знал его без дополнительных наставлений. Эта лекция выглядела обидно и странно: посылаете человека ответственным, значит должны полностью ему доверять и не разъяснять по десять раз элементарные вещи.
Таранов задавал Ковригину вопросы, словно студенту-троечнику, и хотя тот без запинки на них отвечал, недовольно кривил губы:
– В каком случае можно начинать цементирование?
– Когда скважина не имеет осложнений; когда исключена возможность гидроразрыва пластов; когда перекрываемые колонной пласты не поглощают буровой раствор.
– Какую пробку устанавливают в цементировочную головку первой, после закачивания буферной жидкости?
– Сначала устанавливают разделительную пробку красного цвета, нижнюю. Она с диафрагмой. Затем закачивают необходимый по расчёту объём цемента и устанавливают пробку синего цвета. Она глухая. При повышении давления примерно до сорок атмосфер, диафрагма в нижней пробке лопается, через неё цементный раствор идёт в затрубное пространство до тех пор, пока верхняя пробка, синего цвета, не сядет на нижнюю.
Ковригин проговорил это торопливо, одним духом, словно боясь, что Таранов перебьёт.
Вопросы были исчерпаны, но Игорь Сергеевич повторил:
– Запомни: сначала красная пробка, потом – синяя. Путать нельзя.
– Почему вы считаете, что я могу их перепутать?
– Надеюсь, не перепутаешь. Хорошо присмотрись, прежде чем брать. Не забывай: вся ответственность за то, что происходит на буровой, – на тебе. Ты – главный. Понятно?
…Коснувшись колёсами бревенчатой площадки, вертолёт резко сбросил обороты двигателя. Бортмеханик отодвинул дверь, установил лестницу в пазы, опустил её наружу, спустился сам, и сказал:
– Прошу.
Щурясь от солнца, Ковригин вышел из вертолёта, на душе было тревожно, он не мог понять причины этой тревоги.

Буровой мастер Пётр Дмитриевич Кунашевич простудился на спуске колонны, у него поднялась температура, и он второй день лечился спиртом, настоянным на красном стручковом перце. Он надеялся, что на цементаж колонны прилетит Таранов, возьмёт процесс под контроль, и Кунашевичу можно будет отлежаться в балке. Когда Пётр Дмитриевич увидел выходящего из вертолёта Ковригина, у него испортилось настроение.
Из-за болезненного состояния бурового мастера подготовка к цементажу колонны затянулась, и его пришлось делать ночью. Ковригину было досадно из-за того, что вместо приветливого и доброжелательного бурильщика Горецкого, с двадцати часов на вахту заступил Клименко – хамоватый и грубый, с язвительной ухмылкой на толстых губах, Ковригин чувствовал себя рядом с ним неуверенно, и немного побаивался.
К ночи похолодало, у Виталия мёрзли ноги в резиновых болотных сапогах, и он жалел, что не догадался намотать поверх шерстяных носков портянки. Фонари в защитных сетках тускло освещали пространство буровой – вертлюг с провисшим шлангом, плотные ряды бурильных труб на подсвечнике, цементировочную головку, торчащую из ротора. Объём буферной жидкости был закачан в скважину в точном соответствии с расчётным, Виталий это проконтролировал. Две продавочные резиновые пробки стояли в полутьме возле вертлюга, под провисшим шлангом. Ковригин твёрдо знал, что он не перепутает, которая из них первая, но дурацкая мысль всё равно лезла в голову. Ему вспомнилось, что Таранов пошутил по этому поводу. Не следовало ему шутить.
Виталий вновь взглянул на пробки, и на мгновение ему показалось, что обе они синего цвета. Он вздрогнул, словно кто-то плеснул ему в лицо холодной водой. Бурильщик Клименко всячески стремился подчеркнуть своё неуважение к Ковригину, Кунашевич совсем занемог, лежал в балке, жаловаться было некому.
– Тащи пробку, время идёт! – кричал Клименко. – Что ты возишься?
Непонятно почему Ковригин, старший по должности, должен был тащить пробку. Виталий не знал, как поставить на место хама, надо было терпеть. Виталий встал на колени и ощупал пробки руками, словно пытаясь подтвердить, таким образом, их цвет. Он взял паровой шланг с наконечником из трубки, прогрел пробки паром и вновь внимательно осмотрел их.
– Вот эта – красная, вот эта – синяя. Всё правильно.
– Заснул, что ли? – возмутился Клименко.
«Отчего он меня ненавидит? – подумал Ковригин. – Они все меня ненавидят, я сразу же это заметил, как только прилетел. И буровой мастер Кунашевич, и бурильщики, и помбуры. Им не нравится, что ответственным назначили меня, молодого специалиста. Но мне двадцать пять лет, сколько же быть молодым? Надо доказать, что меня назначили не напрасно, но когда ненавидят, доказывать трудно».
Ковригин вспомнил, как впервые увидел буровую установку после окончания института. Представление об её устройстве он имел, потому что учился старательно, но в реальности всё выглядело иным, чем по книгам. Он пожалел, что не поехал на преддипломную практику после окончания четвёртого курса, и провёл её в НИИ, которое ничем не обогатило практического опыта.
Буровая неприятно поразила шумом и грохотом; шёл подъём бурильных труб, жутко ревели дизеля, визжал ключ для разъединения труб, колотил, накапливая атмосферы в ресивере, компрессор. Буровой раствор, оставшийся в трубах, лился грязью на ротор. И вообще, было поразительно грязно; помбур* поливал ротор водой из шланга, но от этого чище не становилось. Ковригину повезло, что он впервые попал на буровую летом, зимой он был бы поражён гораздо сильнее.
Если навык и привычка к работе не появляются, значит, работу нужно бросить, ничего, кроме мучений, она не принесёт. Ковригин смог выработать привычку, но это далось нелегко. Восемь месяцев он трудился помощником бурильщика, привыкая к холоду и грязи. И когда освоился, и со всеми неудобствами смирился, его вдруг перевели инженером в контору. Ему хотелось пройти все ступени – стать бурильщиком, потом буровым мастером, но его перевели в контору. Можно было упереться и не уходить, но он опасался, что в следующий раз инженерную должность предложат не скоро.

– Тащи пробку и засовывай её в цементировочную головку! – Клименко уже терял терпение.
Он стоял возле тормоза лебёдки, и не собирался подходить и проверять, которую из пробок выберет Ковригин, считая, что это забота ответственного за цементаж.

Работа в производственно-технологическом отделе Виталию нравилась. С таким начальником, как Игорь Сергеевич Таранов, там можно было просидеть ещё хоть десять лет. Но про серьёзный карьерный рост в этом случае следовало забыть. Игорь Сергеевич это настроение чувствовал, но Ковригин его устраивал его, – он был грамотен и послушен, ещё неизвестно, какой человек придёт вместо него. Таранов не любил перемен. Виталий ему нравился, и он хотел уберечь его от излишних проблем в жизни.
Большую роль в карьерных претензиях Виталия сыграло то, что он неожиданно женился. На Севере к женщине тянет неудержимо, тем более, когда ты молод. Выбор был небольшой, выпускницы учебных заведений оказывались замужем в первый же год после приёма на работу в Управление бурения. В Посёлке дикая скука и глубокий снег девять месяцев в году.
Вероятно, Ковригин женился на Наташе от прогрессирующего одиночества, иначе трудно объяснить этот брак. Когда женщина старше на шесть лет, – это нормальный вариант для обычного сожительства, но сомнительный для создания семьи на всю оставшуюся жизнь. Непрактично и непредусмотрительно решаться мужчине на такой вариант.
Но после года жизни в Посёлке Ковригин ощутил такую тоску, что перестала помогать даже водка, которую он не любил, и пил с отвращением. Он решил, что жизнь зашла в тупик. Конечно же, это была иллюзия, в которой молодой, и от молодости слабый человек, уверил себя.
Наташа работала секретарём у начальника Управления бурения Михаила Фёдоровича Коновалова, о её взаимоотношениях с начальником говорили всякие гадости, но про секретарш начальников всегда говорят гадости, поэтому Виталий не обращал на это внимания.
Была ли Наташа красива? Нет, она не была красива, и выглядела старше своих лет, но с ней Виталию было тепло, а это самое главное. Когда-то давно, ещё до Севера, она была замужем, но приятных воспоминаний замужество, скорее всего, не оставило, Наташа не любила о нём вспоминать.
Что-то важное читал Ковригин в её глазах. Когда он входил в приёмную Коновалова и видел Наташу за пишущей машинкой, которая уже выходила из моды, но ещё не была заменена компьютером, у него замирало сердце. Наташа со вкусом одевалась и модно стриглась. В условиях отдалённости от цивилизации это бросалось в глаза. Она выглядела женщиной не из мира тундры. Подтянутая и сдержанная, Наташа умела создать в приёмной начальника строгий порядок, её побаивались. В кабинет к Коновалову допускала лишь по одному человеку, хотя Михаил Фёдорович говорил: «Пусть все заходят».
Сидели и ждали, были недовольны, но грубить Наташе опасались, она несколькими словами ставила на место чересчур торопливых.
Ковригину хотелось ей понравиться, это оказалось не так уж трудно. Путь развития их близких отношений был достаточно длинен, но целеустремлённость и настойчивость Виталия взяли верх, и однажды утром он проснулся в её комнате, на широкой, двуспальной кровати, с замиранием сердца вспоминая то, что случилось ночью. Наташа уже ушла на работу, не став будить его. Ковригин не сразу понял, отчего ощущает неуверенность в душе, но потом догадался в чём дело. На этой кровати должен просыпаться человек, который умеет быть ведущим. Именно такой нужен Наташе. Но Ковригин пока ещё не представлял, сможет ли куда-то повести эту гордую, самостоятельную женщину, и ему захотелось ускользнуть из этой комнаты, и сделать вид, что его никогда здесь не было.

У Виталия произошёл небольшой провал в сознании в тот момент, когда он заталкивал первую пробку в цементировочную головку, и он совсем слабо помнил, как, после закачки цемента, вставлял вторую. При этом был уверен, что не ошибся в последовательности: «Сначала красная, потом – синяя».
Сколько бессонных ночей проведёт он, вспоминая эти события буквально по секундам, и убеждая себя, что всё сделал правильно.
Когда появились первые подозрения? Сразу же, как только он закрутил крышку цементировочной головки, установив вторую пробку. Он знал о своей мнительности, и, что-то сделав, всегда перепроверял себя. Так почему же не перепроверил тогда? Не приказал открутить крышку, извлечь пробку, почему не убедился, что она действительно синего цвета? Но, во-первых, это было не так-то просто: он протолкнул её внутрь черенком лопаты; во-вторых, было стыдно Клименко.
Следовало спешить, поскорее продавить цемент буровым раствором, пока не началось его схватывание. Но для того, чтобы цемент пошёл в затрубное пространство, должна была разрушиться диафрагма в нижней пробке, но этого почему-то не происходило.
Пришёл Кунашевич – приземистый, широкоплечий, в грязно-белой каске, надетой без внутренней части прямо на шапку. Он глубоко и надрывно кашлял, плохо себя чувствовал, ему хотелось спать. Виталию тоже хотелось спать, в три часа ночи – самый сон.
Опять запустили насос, стали поднимать давление, но ни на сорока, ни на пятидесяти атмосферах диафрагма не лопнула. Кунашевич удручённо покачал головой и приказал поднять давление до восьмидесяти. Стрелка манометра замерла на этой цифре. Когда диафрагма лопнет, давление резко упадёт и стрелка, соответственно отреагирует. Но ничего подобного не происходило.
– Такого быть не может, – сказал Кунашевич, – может ЦКОД* грязью забился? Хотя, с чего бы ему забиться, все трубы перед спуском пропарены и горячей водой промыты.
Виталий почувствовал, что сейчас упадёт в обморок от волнения: раствор в колонне загустевает, катастрофа приближается.
– Что будем делать? – спросил Кунашевич, вспомнив, что ответственный за цементаж, всё же, Ковригин, ему и надлежит принимать решение. – Ещё поднять давление?
– Поднимите, – тихо и неуверенно проговорил Виталий, от волнения у него пропал голос.
– Что ж, поднимем, – согласился Кунашевич.
Он сильно волновался, и не скрывал этого, он уже забыл про высокую температуру, и ругал себя за то, что понадеялся на Ковригина и не проконтролировал, в какой очерёдности тот опускал пробки. Теперь молодой специалист раздражал его всем своим видом: новенькой, без единого пятнышка, телогрейкой, идеально-белой каской, и, в особенности, растерянностью.
Ещё подняли давление – ничего не изменилось.
– Что будем делать? – спросил Кунашевич.
У Ковригина не нашлось решения, у него сильно болел живот, боль пронзала кишечник сверху вниз, словно спицей.
– Я не знаю, что делать.
– Мы скважину теряем.

Став жить с Наташей, Ковригин поставил себя в странное и неловкое положение в Посёлке. По статусу он – обычный молодой инженер, и не было причины относиться к нему всерьёз. Серьёзное отношение надо заслужить, в изолированном от цивилизации, заполярном посёлке – тем более. Чтобы его заслужить, требуются соответствующие поступки, и совершать их надо на буровых, а не в тёплой конторе.
Наташа имела авторитет в Управлении, но говорить о том, что она могла влиять на Коновалова, было бы неправильно, влиять на этого свирепого человека невозможно. Однако, она умела представить в его глазах того или иного человека в том свете, в котором ей хотелось бы.
Ковригин понимал, что рассчитывать на это не следует, он должен самостоятельно стать сильным и успешным. Женщина ждёт от мужчины подвига, Наташа, сознательно или нет, вложила в сознание Ковригина это стремление.
Они расписались в Городе, в ЗАГСЕ, никому ничего не сказав. Стали жить в её комнате. Обитали Посёлка, на это не обратили внимания, многие так жили, даже имея жён на Большой Земле. К новой семье в Посёлке быстро привыкли, – если людям нравится друг с другом, почему это должно вызывать удивление?
Виталий с Наташей стремились жить интересной жизнью, насколько это было возможно в условиях Посёлка, с которым связь только вертолётами, и «зимником» зимой. У них это более-менее получалось, но неприятным фоном оставалось то, что их союз оставался тайным, даже родители Виталия не знали о нём. Насчёт детей речи даже не велось. Ковригину было не вполне понятно, зачем Наташе потребовался штамп в паспорте. Быть может, она решила распланировать жизнь надолго, хотя нет ничего наивнее, чем надолго планировать жизнь.
В том, что именуется интимной жизнью, Наташа была бесстыдна. Виталий даже подозревал, что штамп в паспорте потребовался ей для легализации этого бесстыдства. Когда-то давно он читал в журнале повесть «Арифметика любви», Наташа преподавала ему высшую математику. Виталию понимал, что её знания приобретены, благодаря практическим опытам с предыдущими партнёрами, и это было ему неприятно.
Он понимал, что к женщине, с которой собираешься прожить жизнь, надо относиться как-то не так, что-то временное и слишком поспешное присутствовало в их отношениях.
Авторитетная комиссия из семи человек, заседала в кабинете Коновалова, – седые и лысые, пожилые люди; они были не похожи друг на друга, и, всё-таки, похожи – утомлёнными глазами. Ковригин стоял перед ними, вытянувшись, хотя ему сразу же предложили сесть. Ему много раз, в разных вариантах, был задан один и тот же вопрос: не перепутал ли он пробки? Ковригин категорически отверг это предположение. Искренность и уверенность его ответа озадачила членов комиссии, они ждали, что Виталий признается в ошибке. Задали тот же вопрос Клименко, тот ответил уклончиво, мол, освещённость была не очень хорошей, пробки устанавливались Ковригиным лично, он лишь наблюдал со стороны. Опросили двух помбуров – Кравцова и Данилова, но эти молодые люди были так перепуганы, что ничего внятного сообщить не смогли, только подтвердили слова бурильщика.
Эти семь человек точно знали виновного, они не верили Виталию, были убеждены, что он перепутал пробки, и теперь врёт. Но им не хотелось раздувать большой скандал, слишком многие люди, помимо Ковригина, могли при этом пострадать. Авторитетная комиссия спустила расследование на тормозах, скважину списали по техническим причинам.
Коновалов упорством Виталия был взбешён. Если б тот сразу раскаялся и признался, отношение было бы другим. Но Ковригин не понимал, в чём должен каяться. Начальник счёл его поведение трусостью.
Наташе, когда она попыталась заговорить на эту тему, Коновалов не дал сказать ни слова:
– Слышать ничего не хочу. Он за десять жизней не заработает столько денег, сколько стоит эта скважина. Меня не интересуют его оправдания. Весь цемент в колонне застыл, до самого устья. Он был ответственным за цементаж, а теперь пытается сделать вид, что невиновен.
– Вы хотите, чтобы он уволился?
– Пусть работает, только на глаза мне не попадается.
– Но поставьте себя на его место…
– Я не собираюсь становиться на его месте, мне достаточно проблем на своём.
Виталий поссорился с Наташей из-за того, что она пошла к Коновалову, но дальнейшую судьбу надо было выяснить, а она целиком зависела от начальника.
Отношения Виталия с Наташей внешне не изменились, но внутренние изменения были принципиальны. Наташа в подробностях знала обо всём том, что произошло на скважине Тридцать второй Тамбейской, через её руки проходили все документы. Она тоже не поверила Виталию, и не понимала, почему он не хочет ей выложить всей правды? Кому же ещё говорить правду? В этом была её главная, глубокая обида.
Ночные безумства прекратились. Виталий думал, что Наташа без них не может, но она могла. Спокойно ложилась и засыпала, повернувшись спиной. Тот, кто струсил, не достоин ночных безумств, он вообще ничего не достоин. Женщинами обладают победители, в крайнем случае, непобеждённые, Виталий Ковригин к этим людям не относился.

Жизнь Виталия не изменилась, Игорь Сергеевич поручал ему делать расчёты для спуска и цементажа обсадных колонн, и он их делал. Таранов проверял, кивал головой и улыбался своей хитровато-добродушной улыбкой. Сразу же после возвращения Ковригина с Тридцать второй Тамбейской, он попросил рассказать всё как было; выслушал, не перебивая, не задал ни одного вопроса. Он тоже не поверил Виталию. Как жить, когда никто тебе не верит, Ковригин не знал и мучился этим. Следовало уволиться и куда-нибудь уехать, найти другую работу, но Ковригин решил, что должен вернуть доверие здесь, на месте, а не бежать. Кому и что пытался он доказать, понять сложно. Никаких ответственных работ ему больше не поручали, про него словно забыли, отправив в контору, словно в ссылку на вечное поселение.
В этот страшный момент жизни он вдруг понял, что любит Наташу, и дело вовсе не в её безумных ночных экспериментах, дело совсем в другом. Он сказал ей об этом в надежде, что она поймёт, но она ответила с грустью:
– Виталик, это хорошо, но уже поздно.

Повесть «КРАСНОЕ и СИНЕЕ» выходит из печати в НОЯБРЕ («ПОДВИГ» №11-21)