Николай ЖИВОТОВ

 

МАКАРКА-ДУШЕГУБ

Главы из авантюрного романа

Сокращены для публикации на сайте

 

На жизнь и на смерть

Тимофей Тимофеевич Петухов сидел у себя в кабинете с дочерью Ганей и заводским управляющим Степановым, когда прибежал запыхавшийся околоточный надзиратель с ключом от квартиры его зятя Куликова и рассказал, что того чуть не задушил выпущенный из дома умалишенных Коркин.

– Надо скорее ехать к нему в клинику, – проговорил Петухов и встал.

– Постойте, Тимофей Тимофеевич, – остановил его Степанов, – настало время открыть вам истину. Не спешите жалеть зятя. Если бы Коркин его задушил, надо было бы радоваться, а не сокрушаться.

– Радоваться, что зятя задушили?

И Степанов подробно рассказал про их с Павловым поиски, про поездки в Орел, про начавшееся дознание. Тимофей Тимофеевич слушал его с напряженным вниманием, уставив глаза на Степанова, и на лице его отражался ужас. Ганя, испугавшись, бросилась к отцу.

Степанов продолжил:

– С минуты на минуту мы ждем телеграммы от Павлова. Как только они привезут настоящего Куликова, ваш зять будет арестован. Начальник сыскной полиции Густерин сомневается еще, точно ли Куликов – это МАКАРКА-ДУШЕГУБ, но в любом случае он скрывается под чужой фамилией.

Степанов хотел тоже тихонько уйти, но старик жестом попросил его остаться.

– Вы не чужой нам, – прошептал он, – более, чем родственник, и словами нельзя передать вам благодарность. Ах, отчего же не открыли нам всего этого раньше?

Степанов молчал.

– Папенька, – проговорила Ганя, – разве мы не можем жить опять, как прежде жили? Я совсем оправилась, чувствую себя бодро, вы тоже здоровы.

– Ганя, милая, я готов отдать всю кровь свою до последней капли за тебя. Но долго ли буду с тобой? Не сегодня-завтра ты можешь остаться одна. Одна!

– Но неужели брак нельзя расторгнуть, если он самозванец?

– Зовут ли его Петром или Иваном, это неважно, ведь ты с ним венчалась. Только, когда окажется, что он беглый каторжник, ты будешь свободна, но докажут ли это? Сам Густерин в это не верит. Не верится и мне. А кто вернет тебе пережитое? Ты думаешь все это не отзовется на тебе в будущем? Увы! Вернуть твою веселость, цветущее здоровье, так же невозможно, как воскресить мертвого.

   

На следующий день Степанов переехал со всем семейством на завод и вступил в управление делами. Он навел справки о состоянии здоровья Куликова и узнал, что тот поправляется, опасность миновала. А телеграммы от Павлова все не было.

Степанов долго не мог решиться сказать Гане о выздоровлении ее мужа. Бедняжка спрашивала:

– Что, умер он?

– Не знаю еще, нет ответа, – уклонялся Степанов. Наконец он должен был сознаться: – Не надейтесь, Агафья Тимофеевна, врачи сказали, что он поправляется.

– Поправляется, – повторила она с дрожью в голосе. – А от Павлова нет телеграммы?

– Нет.

– Опять, – простонала она. – Я не перенесу этого, Николай Гаврилович. Последние ночи я не смыкаю глаз. Боли в животе невыносимые. Не говорите только об этом папеньке.

– Агафья Тимофеевна, лучше послать за доктором. Вам нужны теперь силы. Так нельзя.

Степанову хотелось успокоить ее, но он не находил, что сказать. В самом деле, если Павлов, как и в прошлый раз, опоздает и Густерин прекратит дознание, что тогда делать?

Старик Петухов спрашивал раз пять о здоровье Куликова и, когда узнал, что он поправляется, пал духом.

«Сказать ему все? – размышлял он. – Назвать его прямо Макаркой-душегубом? Выгнать вон? Но какие могут быть последствия этого? Ганя даже паспорта не имеет, и он прикажет ей следовать за ним. Жаловаться, просить? Кого? Если Густерин отказывается, кто же поможет? Попробовать сойтись на мирных условиях? Предложить ему еще 50 тысяч отступного, сто тысяч за разводную? Пожалуй, это лучше и вернее всего, – раздумывал старик. – Но, во всяком случае он не возьмет у меня дочери иначе, как перешагнув через мой труп. Пока я жив, он не прикоснется к Гане».

Этот день все трое провели в печали. Степанов понимал, что его водворение на заводе должно еще больше ожесточить Куликова. Ганя пуще всего боялась, как бы муж не узнал про их розыски, потому что тогда он способен забить ее до смерти. Рано утром Петухов послал человека в больницу за справкой. Тот вернулся и объявил, что Куликов сегодня выходит из больницы, он здоров.

– Надо готовиться к его визиту, – проговорил старик. – Ты, Ганя, не выходи из своей комнаты. Я сам переговорю с ним. – Петухов напускал на себя храбрость, но чувствовал, что у него подкашиваются ноги, ужасы мерещатся.

– Умоляю вас, папенька, – попросила его Ганя, – не ссорьтесь с ним. Пусть только даст мне паспорт.

– Хорошо, хорошо, только ты не беспокойся. Что бы ни случилось, ты со мной не расстанешься! Я пойду в суд, к прокурору, к царю-батюшке пойду, а не отдам тебя.

Петухов не очень верил в то, что говорил, и боялся Куликова не меньше дочери. Куда только девалась его решимость, не покидавшая его всю жизнь. Он ставит на карту все, а противник его, ничем не рискуя, имеет больше шансов победить. А исход борьбы стоит жизни его дочери.

– Иван Степанович приехали, – доложил слуга.

 

Бутыль кваса

Куликов вошел в кабинет на цыпочках и, переступив порог, остановился у дверей в позе кающегося грешника. В его фигуре было столько смирения, кротости и раскаяния, что Петухов, ожидавший бури, почувствовал облегчение. Заговорил Куликов чуть слышно, голосом, прерывающимся от волнения.

– Тимофей Тимофеевич! Вы знаете, вероятно, что я чуть не сделался жертвою сумасшедшего. Богу угодно было спасти мою жизнь. Но ни вы, ни жена не сочли нужным навестить меня в больнице. Может, я принял то, что заслужил, не смею спорить, во всяком случае, обманывать себя было бы напрасно – у меня нет жены, нет тестя. Я покорно понесу свой крест и пришел проститься с вами, возможно, навсегда. Простите меня, окаянного. – Куликов грузно опустился на колени и положил земной поклон.

Петухов не знал, что сказать. Он забыл в эту минуту все, что ему рассказали про зятя, и видел перед собой близкого человека, несчастного, раскаивающегося.

– Бог тебя простит, Ваня, я и не желал тебе зла! Ты сам исковеркал свою жизнь. Мне жаль тебя, но еще больше жаль дочь. Сходи к гробу Господню, помолись, может быть, все и устроится.

Куликов, встав с колен, подошел к тестю.

– Я завтра же отправлюсь в путь. Позвольте мне сегодня покончить все наши счеты. Я напишу вам бумагу об отречении от вашей дочери и о своем согласии на расторжение брака. Ваши пятьдесят тысяч, в тех же бумагах, в каких я их получил, хранятся в банке; я напишу вам доверенность на получение вклада и передам квитанцию. Квартиру запру и ключи передам вам.

– Устроил бы все сам. Два-три дня ничего не значат.

– Опостылело мне все. Дозвольте проститься с Ганей, получить ее прощение, может, не увидимся более. И еще... Я готовился стать отцом. Не погубите дитя, не оставьте. – И он опять повалился Петухову в ноги.

– Господь с тобой, Ваня, неужели ты думаешь, что я могу внука обидеть, а Ганя – собственное дитя? Пойдем-ка к ней.

Она была в своей комнате. Не поздоровалась с мужем, но и не испугалась его появления, как раньше всегда было. Набралась храбрости даже взглянуть на него, а прежде не поднимала головы в его присутствии.

– Скажи же, Ганя, прощаешь ты его? Он просит отпустить ему грехи, – сказал ее отец.

Ганя боялась ответить. Она не искала мщения, но если это "прощаешь" вызовет его возвращение и совместное жительство, то это страшно. Она могла простить, но не забыть. Отец как бы угадал ее мысли:

– Он дает тебе полную разводную и просит только не оставить заботами его будущего ребенка. Да что же ты сам не скажешь этого? – обратился он к зятю.

Куликов молчал. Прошло несколько минут.

– Простите, Агафья Тимофеевна, – произнес наконец Куликов, – забудьте прошлое, оно миновало безвозвратно... Вы выйдете за другого, будете счастливы.

   

…Если бы отец и дочь могли видеть, что происходило в это время в душе Куликова. Почти нечеловеческих усилий стоило ему сдерживаться и разыгрывать эту комедию. Не надеясь на себя, он все время прятал голову на груди, изо всех сил тер глаза кулаком и старался почти не говорить. Скоро он откроет свои карты, а пока – только бы не выдать себя.

– Что же ты, Ганя, молчишь? – произнес старик. Ему упорство дочери казалось странным при таком полном и искреннем раскаянии мужа.

А Ганя не в состоянии была собраться с мыслями. Случалось и раньше, что Куликов напускал на себя смиренный вид, но эти его штуки всегда предвещали жестокие истязания.

– Папенька, – ответила она, – я ничего не хочу, право, я не знаю. Бог с ним!

– Ты останешься пообедать с нами? – спросил зятя старик.

Куликов ждал этого вопроса. За этим и пришел.

– Если позволите, последний раз, – пробормотал он.

– Хочешь, пройдись по заводу. Вчера Степанов переехал к нам.

Куликов сделал вид, что удивлен:

– Переехал? И хорошо, теперь у вас порядок будет опять, а то я запустил...

– Не ты, моя болезнь. А для тебя это дело новое, с тебя и спрашивать нельзя. Так пошли?

– Нет, благодарю. Нам лучше делами заняться до обеда, оформить все нужно.

– Пожалуй, пойдем в кабинет. Ганя, ты пойдешь?

– Нет, папенька, я распоряжусь обедом.

Они вдвоем вернулись в кабинет.

– Я полагаю, Тимофей Тимофеевич, нам у нотариуса нужно сделать документы, а то не вышло бы недоразумения. Я, значит, сделаю у вашего нотариуса три документа. Во-первых, полную разводную жене. По ней вы получите отдельный паспорт для Агафьи Тимофеевны и подадите прошение в консисторию о разводе. Я напишу, что поступаю в монастырь. Во-вторых, доверенность на получение вклада. В банке лежит семьдесят одна тысяча, ваших пятьдесят, остальные я отдаю на ребенка. В-третьих, доверенность на ликвидацию моих дел и квартиры. И Куликов тяжело вздохнул.

– Не теряй, Ваня, надежды, – произнес старик, – все зависит от тебя. Ты был бы счастлив с Ганей, если бы...

– Если бы сумел понравиться вашей дочери. Но насильно мил не будешь.

Они оба погрузились в раздумье. Старик жалел разбитого брака жизни дочери и не хотел расставаться с мыслью о возможности примирения молодых. Куликов же едва сдерживал хохот над "дураком" и радость близкой развязки.

– Обедать пожалуйте, – нарушил их думы слуга.

В столовой были Ганя и Степанов. Увидев их вместе, Куликов вздрогнул и стиснул зубы, но быстро овладел собой и принял опять удрученное выражение лица. Подошел к Степанову и протянул ему руку, сказав:

– Простите и вы меня, Николай Гаврилович, я перед вами тоже очень виноват; завтра ухожу на богомолье, позвольте и за вас помолиться.

Ганя успела предупредить Степанова о неожиданной развязке, но он недоверчиво покачал головой:

– Врет он. Верно, пронюхал о розысках и хочет бежать.

Увидев злодея в притворном смирении, он тоже удивился. Сухо ответил:

– Я ничего против вас не имею.

Обед начался в молчании. Никто не расположен был поддерживать беседу, и ели плохо, не было аппетита. Степанов хотел рассказать о новом заказе кож для провиантского ведомства, но Петухов перебил его:

– После!

Унесли жаркое, и вместе с киселем кухарка принесла Тимофею Тимофеевичу бутылку кваса. С красной ниткой на горлышке. Куликов, признав свою бутылку, еще ниже наклонил голову над тарелкой, сделал еще умильнее фальшивую гримасу. Старик всегда сам раскупоривал бутылку; он один пил клюквенный квас, и потому бутылку ставили к его прибору. Куликов, затаив дыхание, не спускал с него глаз.

Старик взял бутылку за горлышко. Красная нитка попала ему в руку. Куликов вздрогнул.

– Это что за нитка? – Старик небрежно оборвал ее и бросил. Не торопясь взял штопор.

Пробка хлопнула. Квас был без пены. Но старик не велел подать другую бутылку, наполнил стакан и залпом его выпил. Раздался глубокий вздох Куликова. Все кончено. Одного стакана довольно вполне. А Тимофей Тимофеевич налил еще полстакана и выпил. Сморщился и потянулся:

– Что это за квас сегодня, точно жжет что-то у меня в груди.

Начали вставать из-за стола. Тимофей Тимофеевич с трудом поднялся и схватился за грудь.

– Позвольте откланяться, – произнес Куликов. – Я к нотариусу поеду. Будьте здоровы!

И он вышел.

Старик побледнел. С каждой минутой ему делалось все хуже. Ганя и Степанов встревожились.

– Тимофей Тимофеевич, не послать ли за доктором?– спросил Степанов.

– Нет, ничего, это пройдет. Я прилягу, – произнес Петухов и прошел в спальню.

Степанов и Ганя переглянулись.

– Куликов ушел?

– Нет, гуляет по двору.

– Говорил, что к нотариусу пойдет.

– А пошел на завод. Рабочих зовет. В контору идет.

Степанов побежал во двор. Ганя, предчувствуя недоброе, пошла в спальню к отцу.

 

Карты открыты!

Старик Петухов посинел, у него сделались приступы рвоты и такие боли в желудке, что он кричал. Перепуганная Ганя послала человека за доктором, но он вернулся.

– Иван Степанович приказали не ходить за доктором. Они в конторе.

– Доктора, доктора, умираю! – кричал Тимофей Тимофеевич.

Ганя, оставив около отца человека, побежала в контору. Не успела открыть двери, отшатнулась в ужасе. Прежний Куликов, с налитыми кровью глазами, всклокоченными волосами, стиснутыми кулаками, стоял лицом к лицу со Степановым.

– Вот и твоя любовница пожаловала. Ну, теперь вы у меня иначе заговорите. Вон сию минуту с завода! – закричал он на Степанова.

– Я приглашен хозяином и не хочу знать тебя!

– Ну, так узнаешь! Я здесь хозяин! Эй, люди, рабочие! Взять его!

– Отец умирает! – закричала Ганя, бросаясь к Степанову.

– Боже, бегите скорее за докторами.

– Ни с места! Не ваше дело здесь распоряжаться. Я сам знаю, что нужно делать! – рявкнул Куликов.

Около конторы собралась толпа рабочих, с удивлением взиравших на происходящее.

– Свяжите этого нахала и отправьте в часть! – закричал Куликов, указывая на Степанова.

Никто не тронулся с места.

– Что стоите, олухи, я вам приказываю, я хозяин здесь! – Заметив в толпе своего доносчика, подменившего бутылку с квасом, приказал: – Давайте веревку!

Доносчик выступил вперед, обратился к рабочим:

– Что ж, братцы, раз хозяин велит, надо его слушать.

К нему присоединилось несколько человек. Степанов метался в конторе, отбиваясь от нападавших, но его повалили и связали руки.

– Подлец, – произнес Степанов. -  Уж не подсыпал ли ты чего старику?

Несколько человек силой поволокли его в кладовую, говоря:

– Дело хозяйское, Николай Гаврилович, мы ничего супротив не можем поделать.

Ганя застыла, ничего не понимая. Волосы прядями рассыпались на голове, глаза бессмысленно уставились в пространство. Куликов два раза поднес мощный кулак к ее лицу.

Степанова стащили в кладовую, наполненную кожами, втолкнули в двери, и тяжелый замок щелкнул. Куликов опустил ключ в карман и приказал:

– По местам! Продолжайте работу, вот вам на чай. – И он бросил несколько купюр.

– Где моя жена? – спросил он доносчика.

– В конторе-с.

– Я поручаю тебе временно управлять заводом, после шабаша зайди ко мне.

Он вернулся в контору, но Гани там уже не было. В окно он увидел белевшее на проспекте ее платье. И бросился вдогонку. Ганя мчалась к заставе, где жил полицейский врач. Куликов, забыв все, сбивая с ног прохожих, бежал почти по пятам за ней, у самых дверей настиг.

– Ты куда? Назад!

– Доктора, доктора, – кричала она, – мой отец умирает!

– Доктор уже там, дура! Папенька тебя требует.

И они помчались назад. Из всех окон смотрели на них и провожали удивленными взорами. Вдруг Ганя остановилась. Судороги исказили ее лицо.

– Ты лжешь, доктора там нет.

– Тебе мало сраму? Говорю – там доктор.

– Лжешь! Пусти, я кричать буду! Помогите!

Но Куликов тащил ее к заводу, почти волоча по мосткам.

Люди, привлеченные криками, выходили из домов.

– Рехнулась баба, топиться вздумала, – бросал Куликов объяснения в толпу.

– Бедненькая! Не в добрый час Петухов повенчал ее, всю зиму сохла сердечная, а теперь рехнулась.

Ганя, почти не переставая, кричала:

– Мой отец умирает, православные, спасите!

Голос ее охрип, дыхание спиралось, лицо горело. А Куликов не тащил уже, а нес ее на одной руке.

– Бедняга Иван Степанович, – говорили соседи Куликова, – сколько возни у него с упрямой бабенкой! Выродится же такой сатана в юбке!

– Дай ей по шее хорошенько, – крикнул кто-то.

– Смотри, как вспотел, несчастный, а она-то, бестия, упирается.

До Куликова доносились эти замечания, он крепче стискивал онемевшую руку Гани и еще сильнее волочил ее. Наконец они добрались до завода. Куликов втащил свою жертву в ворота и захлопнул их наглухо.

– Уф, – произнес он и, чтобы размять затекшую руку, ударил жену раз пять по шее так, что она каждый раз ударялась головой о землю.

– Отец, отец… – простонала Ганя и, вырвавшись из рук мужа, помчалась в дом. Куликов – за ней.

Когда он вошел, Ганя лежала на груди умирающего отца. Тимофей Тимофеевич терял сознание. Его страшно корчило, и страдания его не поддавались никакой силе воли. В первую минуту он не узнал дочь и оттолкнул ее, но вот сознание вернулось, и он открыл глаза. По лицу Гани струилась кровь. Глаза выражали полное отчаяние.

– Ганя! Откуда на тебе кровь? – Испуганным взором старик обвел комнату и увидел стоявшего у двери зятя. И его он не сразу узнал. Таким он Куликова не видел. Глаза, горевшие зловещим огнем, показались ему глазами лютого зверя. Старик попытался встать, но не смог. Поднял руку, но она плетью упала на одеяло.

– Ну да, бил, значит, заслужила, – признался садист.

– Как ты смеешь так говорить? Вон! Доктора мне, священника!

– Все равно скоро помрешь, а священником я для тебя буду. Отпускаю тебе грехи за то, что ты меня полюбил, плясал под мою дудку, исполнял все, что мне нужно было, наградил женой с приданым, да и наследство еще приличное оставляешь. Да, я не церемонюсь и целовать люблю плетью. Понял?

Леденящий душу ужас охватил Петухова. Жгучая боль в желудке распространялась по всему телу.

– Дочь моя, – шептал он, – беги за полицией, за нотариусом, я должен распорядиться... Позови Степанова.

– Успокойся, – зло произнес Куликов, – никого дочь твоя не позовет, иначе я тут же, на твоих глазах, задушу ее! Степанов, связанный, сидит под замком, заводские только мои приказания исполняют.

– Так ты отравил меня?

– Да! И такой дозой, которой достаточно, чтобы свалить быка. Пора открыть карты. Я не купец Куликов, а МАКАРКА-ДУШЕГУБ, тот самый, который ножом и ядом отправил на тот свет не один десяток людишек. Я убивал и грабил на дорогах, в домах. Мучил и истязал своих жертв, прежде чем задушить их! И я покончу сейчас с тобой. Дочка твоя тоже недолго проживет. Завтра мы похороним тебя, я заберу все, что можно, увезу жену на Кавказ, и концы в воду! Из Куликова я превращусь в Цветкова.

– Ганя, Ганя, пойди ко мне! – застонал умирающий.

– Терпеть не могу таких идиотских сцен, – произнес презрительно Куликов. – Жена, пошла вон!

Ганя впилась глазами в потухающий взор отца и замерла на его груди.

Куликов не хотел прибегать к силе. Вот-вот старик должен протянуть ноги, пусть уж потешится. А Петухов все еще крепился и, что удивительнее всего, не терял сознания.

– Макарка, – повторял он, – Макарка... Отравил... И тебя убьет, Ганя, Ганя, кричи, кричи, авось нас услышат! Спасите! – последнее слово старик произнес громко.

– Довольно! – проорал Куликов, схватил Ганю за волосы и с силой рванул. Обессиленная, она упала на пол. Злодей ногой выпихнул ее бесчувственное тело за дверь и, захлопнув ее, обернулся.

Силы покинули Петухова, и он вытянулся на кровати...

 

Авантюрный роман Николая ЖИВОТОВА «МАКАРКА-ДУШЕГУБ»

опубликован в журнале «Детективы «СМ» №05-2020 (выходит в ОКТЯБРЕ)