Максим СОМОВ

Граф РОСТОПЧИН

Глава из повести

Мой дорогой Ростопчин

Удар, парализовавший императрицу Екатерину, которую правительствующий Сенат упросил принять титулование «Великая», поверг ее вельмож в настоящие шок и трепет. Незадолго до этого царица уговорами, посулами и угрозами вынудила внука, великого князя Александра Павловича, дать письменное согласие стать наследником престола.

Проницательный и дальновидный Александр сразу же известил об этом в письме своего отца, великого князя Павла Петровича, заверял его в вечной преданности и явно раньше времени именовал «императорским величеством». Но завершить процесс передачи власти внуку через голову сына императрица не успела. Именно из-за этого сановники пребывали в полной растерянности. Первыми опомнились скорые на решения и поступки братья Зубовы. 

Все те, кто еще несколько часов назад открыто насмехались над непутевым сыном недалекого отца, над Павлом Петровичем и его «карманным» войском, тем временем наперегонки ринулись в Гатчину – приносить поздравления и заверения в самых верноподданических чувствах.

Зубовы, самые решительные среди генералов, которые могли бы тогда попытаться совершить переворот, приняли иное решение. В лице старшего брата Николая, загоняя восьмерку коней, несли они вести в Гатчину, печальную – о кончине императрицы, и радостную – об окончании долгого срока ожидания трона. Павел помнил о письме старшего сына, в котором тот признавался, что вынужден был дать согласие стать наследником, и это обстоятельство не давало ему покоя.

И когда во двор гатчинского дворца, разбрасывая комья недавнего снега, влетела карета, запряженная восьмеркой с несколькими конными мушкетерами, из экипажа выскочил раскрасневшийся и страшный Николай Зубов, он все понял. В его воображении предстали картины произошедшего с его отцом, Петром III, он был уверен, что граф Зубов явился за ним. «Мы погибли, дорогая…» – едва слышным мелодраматическим голосом сообщил Павел своей жене, заперся в одной из комнат, затаился за ширмами…

Расшвыривая гайдуков и караульных моряков, сапогом распахивая позлащенные двустворчатые двери – на счету было каждое мгновенье, по пятам неслись конкуренты – рослый Николай Зубов рвался в покои великого князя.

Преодолев последнюю преграду, он вытянул Павла из-за его слабого укрытия, бухнулся на колени, прижал к губам руку бледного, находившегося в полуобморочном состоянии великого князя, и, не вдаваясь в красноречие, что было сил гаркнул: «Виват, император!». Павел освободил дрожащую руку и медленно осенил себя крестом.

Ростопчин, и после трагической гибели Павла I, считал нужным изложить события в гораздо более достойном свете. По его словам, цесаревич завтракал на природе, на гатчинской мельнице, когда к нему примчался посыльный гусар, и сообщил, что прибыл генерал Зубов с известием чрезвычайной важности. Павел поспешил во дворец, думая, по мнению Ростопчина, что новый король Швеции Густав IV Адольф перестал упрямиться и согласился в знак мирных намерений взять в жены его дочь, великую княгиню Анну Павловну, и разволновался из-за этого мнимого брака. Версия дипломатичная, явно согласованная с Павлом, только видеть всего этого Федор Васильевич не мог, его не было в Гатчине в самый ответственный момент. 

Череда событий все ускорялась. Александр, пребывая в ужасе от того, не крикнет ли при встрече с ним кто-нибудь из недальновидных бабкиных сановников: «Да здравствует император!», послал разыскать Ростопчина и побежал к себе – переодеться в запрещенный при дворе гатчинский мундир. 19-летний великий князь первый раз в жизни проявил свое знаменитое византийское политическое чутье. Самому лететь к отцу он счел неприличным в глазах придворных, но послать от своего имени он должен был того, кому Павел доверял больше всех остальных. Когда Ростопчин явился к великому князю Александру Павловичу, он уже знал о том, что тот ему скажет. Попросит заверить великого князя-отца в том, что сын отказывается от соперничества за трон. И будет знать, что Павел поверит только ему, Ростопчину.

Не было ничего плохого в том, что Ростопчин привез весть не первым. На почтовой станции София, что на пути в Гатчину, он застал Николая Зубова, требовавшего лошадей для спешившего в столицу Павла Петровича. 

Через несколько минут подъехал Павел, вышел из кареты, сказал: «А, это вы, мой дорогой Ростопчин!..». И за то время, что меняли лошадей, в коротком разговоре между Ростопчиным и Павлом, решилась, по-видимому, судьба будущего императора Александра I Благословенного. В столицу Павел поехал в своем экипаже, следом за ним Ростопчин. По дороге – Федор Васильевич подсчитал – они встретили еще шестерых официальных курьеров от сановников и человек двадцать – от частных лиц, сообщавших великому князю-отцу о случившемся. Все они везли письма и записки, Павел пожелал прочитать их тут же, в карете, но его слуги не запаслись свечами для фонарей, а у Федора Васильевича нашлась лишняя! Сдав послание, гонцы устраивались в конец поезда, так что в Санкт-Петербург въехала внушительная процессия.

Когда они с Ростопчиным входили в Зимний дворец, Павел не проявлял ни малейшей растерянности. Граф Безбородко вручил ему конверт, перевязанный черной лентой, по-видимому, с завещанием Екатерины о престолонаследии, и коротким кивком головы указал на пылающий камин. Конверт полетел в пламя. На последнего фаворита, светлейшего князя Платона Зубова, было страшно смотреть. Елизавета Алексеевна, жена Александра вспоминала: «Положение бедного Зодиака очень плохо… Мы не думали, что он сойдет с ума: волосы у него становились дыбом, он как-то ужасно поводил глазами, плакал мало, а если плакал, то с страшными гримасами…». Обер-гофмаршалу князю Федору Сергеевичу Барятинскому, участнику событий с Петром III, Павел приказывает отправляться домой и ждать распоряжений. Вступившуюся за него дочь, княгиню Долгорукову, обрывает:

– У меня тоже был отец, сударыня!..

Граф Безбородко проходит к Павлу прямо мимо ложа еще формально живой императрицы. Павел указывает на Ростопчина:

– Вот человек, от которого у меня ничего не скрыто. – И Безбородко докладывает текущие дела.

В последние мгновения у ложа умирающей Екатерины остались трое: Павел, его жена Мария Федоровна, и Ростопчин. Именно сейчас настало время претворить в жизнь план, который навсегда свяжет Павла и Ростопчина одним из самых важных сюжетов русской истории – тайной гибели Петра III.

Покойная великая императрица Екатерина еще лежала на постели, а Павел Петрович уже сидел за ее бюро, открывал ящички, шкатулки, извлекал бумаги. Вошел Ростопчин.

– Принес? – спросил Павел. – Подай.

Развернул плотную бумагу, стал читать: «Матушка, милосердная государыня! Как мне изъяснить, описать что случилось: не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка – его нет на свете. Никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда… Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уж и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души навек».

– Молодец, – прошептал Павел. – Толково пишешь – не подкопаться. А теперь сболтни при случае, что открыты убийцы отца моего, Петра III.

И приложил бумагу к двум письмам от Алексея Орлова, написанным им Екатерине в июне 1762 года.

Старшим караула, охранявшего низложенного Петера-Ульриха в небольшом селении Ропша недалеко от столицы был будущий граф Алексей Орлов-Чесменский, родной брат фаворита Екатерины Григория Орлова. В карауле были гвардейские офицеры, в их числе двадцатилетний князь Федор Барятинский и Григорий Потемкин. Там же присутствовали основатель первого русского театра Федор Григорьевич Волков, действительный статский советник Григорий Николаевич Теплов и Александр Мартынович Шванвич, о котором Пушкин писал позднее, что тот был сыном коменданта Кронштадта, рубанувшего в трактирной ссоре палашом по лицу Алексея Орлова и оставившего знаменитый шрам на щеке будущего графа, а его сына Михаила вывел в образе Швабрина в «Капитанской дочке». Говорили, что буйный Шванвич и совершил убийство, задушив Петера-Ульриха ремнем.

 Шванвич, поляк необычайно вздорного нрава, за бесконечные скандалы, драки, «предерзость» и «непорядочные чести офицерской» поступки был сослан Елизаветой в Пензенский пехотный полк, квартировавший в Оренбурге и окрестностях. Туда же Шванвич увез семью, в том числе и сына Михаила, будущего сподвижника Емельяна Ивановича Пугачева, атамана Солдатского полка мнимого императора Петра Федоровича, коим называл себя Пугачев, и секретаря его «военной коллегии». Подпоручик Шванвич был сослан в Сибирь, в Новую Мангазею, позже ставшую Туруханском, где и умер. Отец изменника Михаила, Александр Мартынович, в 1762 году по странному стечению обстоятельств оказался в Санкт-Петербурге и Ропше. В день переворота, как сторонник Петера-Ульриха, он был арестован и три недели просидел на гауптвахте. А после Ропшинского дела получил чин секунд-майора и назначение, от греха, в Ингерманландский карабинерный полк, стоявший не далеко, но и не близко, в Торжке под Тверью, позже – новое повышение и перевод в глухую крепость Кронштадт.

Отличная компания собралась в Ропше меж гвардейцев. Не развлекать же Петера-Ульриха сумароковскими стихами приехали режиссер Волков и академик Теплов? И зачем там нужен был опасный сумасшедший Шванвич, которому задушить человека – что свечку задуть? Не исполнили ли они нечто, «не порядочное чести офицерской», чем не хотели марать себя гвардейские офицеры? Впрочем, другие передавали, что свергнутого императора убили Алексей Орлов и князь Барятинский.

Почему Павлу понравилось это подложное письмо? В длинном, путаном, сфабрикованном как будто от имени находящегося в смятении чувств человека, послании убийцы не названы. Вина распределена на всех и ни на кого, «разыскивать нечего» – значит, расследование не нужно.

Убийцы, кем бы они ни были, молчали. Само злодеяние, общественное возмущение от которого, прозвище «мужеубийца», сильно повредили бы Екатерине, за ее блистательное 34-летнее царствование превратилось в смутный слух, легенду. Было официально объявлено, что царь умер от геморроидальных колик. Подобное случалось. Вот и Роман Илларионович Воронцов, могущественный и влиятельный вельможа, за ненасытное лихоимство прозванный в свете «Роман – большой карман», умер после того, как получил от Екатерины письмо лишь с намеком на то, что-де, бери, но не так открыто и нагло… Болел человек, а тут такое огорчение – вот и помер. Петр III был несколько не в себе, здоровье подводило, и в кончину злополучного императора от естественных причин вполне могли поверить.

Письмо, возможно, заготовленное заранее, было смешано с бумагами царицы в первые же часы после ее кончины. Павлу нужно было документальное подтверждение совершенного преступления. Теперь у него было моральное право казнить и миловать.

Он приказал графу Безбородко прочитать некоторые важные бумаги вслух, в присутствии своей жены и фаворитки, фрейлины Нелидовой. Когда было окончено чтение подложного письма, лицемерно восклицал:

– Слава Богу! Теперь рассеяны последние мои сомнения в неучастии матери в этом деле!

Екатерина, конечно, не приказывала убивать мужа, возможно, когда это случилось, она еще не приняла решение о его участи. Но убийцы хотели повязать царицу кровью – в их глазах это было гарантией их благосостояния, да и самой жизни. Но все это было под спудом, а документ, подложное письмо, снимало с матери Павла даже тень подозрения.

Но и Ростопчин был не так уж и прост. Талантливый литератор, он составил бессвязное, почти бессмысленное письмо, из которого можно было точно уяснить только то, что Петер-Ульрих погиб. Но кто мог поручиться, что взбалмошный Павел, характер которого Федор Васильевич успел изучить, завтра не приблизит к себе участников заговора, и на Ростопчина не падет их месть? Документ этот можно было обернуть в любую сторону – например, будто кто-то убивал Петера-Ульриха, а Орлов и его товарищи, наоборот, защищали, «разнимали»…

Ростопчин описывал поручение, той же ночью данное ему Павлом, в светских выражениях:

– Ты устал и мне совестно, – якобы сказал ему Павел, – но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во дворце, а я не хочу, чтобы он забыл 28 июля. Завтра скажи мне, как у вас дело сделается…

Все это вымысел поднаторевшего в литературных трудах Федора Васильевича. Павлу нужно было согласовать с затаившимся графом Алексеем Григорьевичем «найденное» письмо. Решительный Николай Петрович Архаров, бывший московский обер-полицмейстер, сделавший первопрестольную столицу самым спокойным городом империи, а теперь генерал-губернатор Санкт-Петербурга, и наверняка сильный конвой при нем, ставшие позже знаменитыми «архаровцы», были нужны на случай, если Орлов вздумает противиться, чтобы удержать его в его дворце, или действовать по обстановке. 

Орлов риск оценил и принялся горячо убеждать Ростопчина:

– Как мог государь усомниться в моей верности? Служа матери его и Отечеству, я служил и наследнику престола. Готов присягнуть императору Павлу Петровичу с тем же чувством, с каким присягал ему как наследнику великой Екатерины!

И предложил идти в домовую церковь для принесения присяги.

«Архаров тотчас показал на это свою готовность», – пишет Ростопчин, то есть приказал своим людям приготовиться на случай, если хитрый Алексей Григорьевич попробует скрыться. «Но я, – говорит Ростопчин, – просил графа, чтобы он в церковь не ходил, а что я привез присягу, к которой рукоприкладства его достаточно будет». Граф Орлов оказался фактически под арестом.

В декабре Екатерину похоронили. Рядом перезахоронили убитого 34 года назад мужа. На почетных, подобающих их знатности и должностям местах тянувшейся в Петропавловский собор процессии, поддерживая траурные покровы, ниспадавшие с гробов, шествовали оставшиеся в живых участники убийства Петера-Ульриха, граф Орлов и князь Барятинский, и уже отставленный сенатор Пассек, в день преступления бывший под арестом.

После торжественной коронации, проходившей в Москве, в Москве в обеих столицах началось веселье. Архаровцы, полицейские солдаты, сшибали с горожан круглые шляпы – носить было повелено только треугольные. Палашами срезали отложные воротники, кромсали фраки и жилеты. Кто крестясь, а кто и бранясь, прикрывая наготу, столичные жители спешили домой или к жившим поблизости знакомым. Екатерининская эпоха завершилась.

Повесть Максима СОМОВА «РОСТОПЧИН»

опубликована во втором номере журнала «КЕНТАВР» за 2018 год (МАЙ)