Игорь ШТОКМАН

ЧЕЛНОК
Рассказ

"Это на том берегу..."

Николай Рубцов

Он появился в этом городке, стоящем на большой русской реке, давно… Помнили о том только коренные жители, деды да старухи; молодые же просто привыкли к нему и, скорее всего, держали за старожила.
Лет ему было уже изрядно – похоже, на седьмой десяток набегало, но был он высок, прям и крепок. Голову в круто посоленных сединой густых волосах – даже зимой, в крепкие морозы, шапки он не носил – держал высоко, гордо и на мир смотрел, точно он ему подотчетен и вечный экзамен перед ним держит.
Жил он рядом с пристанью в небольшом домишке в два окна. В доме имелась печь-шведка, и он сложил ее сам, как сам и срубил свое жилище, в котором новых, светлых тесин было куда меньше, чем серых, старых. Эти он натаскал с ближних полуразрушенных построек, которых в городке, в окраинной его части, примыкавшей к пристани, неуклонно прибавлялось – люди все чаще и чаще уезжали куда-то, бросали обжитое, не жалея…
Кормился он от реки – подрядился ставить бакены, следя за фарватером, помогал при швартовке, принимал концы, подтаскивал и убирал причальные сходни, нагружал-разгружал пузатые баржи, нося при этом помногу и не отлынивая с частыми перекурами – он вообще не курил… Но все это, конечно, только в сезон, пока текла мимо и кормила река.
Зимой все это заканчивалось, и он перебивался случайными заработками вроде пилки-колки дров и расчистки снега в тех дворах, где хозяева были либо немощны, либо непроходимо ленивы. Зимние заработки были скудны, непостоянны, но он перемогался, экономя на всем, лишь в бане себе никогда не отказывал – чистота была для него превыше еды… Там же и стирал свое бельишко, и никто ему никогда супротив ни слова не сказал.
Это было неудивительно, по-другому и статься не могло, поскольку главной его чертой была независимость… Он рано потерял и отца, и мать, хлебнул непростой сиротской доли в детском доме, и вся выпавшая в дальнейшем жизнь приучила его к самостоятельности и твердой готовности сполна отвечать за все задуманное и предпринятое. С малых лет он научился отличать слова от дел, посулы от поступков и превыше всего ставил людскую работу, коли была она честна и по-настоящему добросовестна.
Он ни перед кем не заискивал, не юлил искательно, ловя удачу и выгоду. Какое там! Все было совсем иначе, наоборот было… Он – судил, и его независимость была строгой, взыскующей от всех и вся какой-то окончательной, последней истинности и подлинности. Фальши в любом ее проявлении, небрежности и огрехов по недобросовестности он не выносил совершенно и, коли видел, что творится такое, подолгу стоял рядом и наконец, убедившись в собственной правоте, отринув все сомнения, бросал презрительно, точно сплевывал:
– Не челнок!
Эта формула вмещала все, что не любил и презирал он в этой жизни: лукавство, криводушие, ленивое, сытое себялюбие, наплевательское отношение к собственному труду и его жалкому результату: «И так сойдет!»
Все это, коли вдуматься, было теснейшим образом связано меж собой – одно неизбежно тянуло за собой другое, и никаких случайностей тут быть не могло… Лодырь не мог быть правдив – ему неизбежно приходилось хитрить и врать, скрывая свой стыдный родовой порок. Лукавящий в малом неизбежно лгал и в большом, и вся эта цепочка человеческой скверны была глубоко отвратна Николаю. Когда бросал он, как приговор, свое «Не челнок!», обратного пути быть уж не могло – он терял к тому, кому сказал это, всякий интерес, заменив его равнодушием заслуженного презрения… Многие в городке знали об этом – кто посмеивался, кто побаивался, но знали, хорошо знали и помнили крепко. Сам же он никогда не брал в голову, что думают и говорят о нем, не обременял себя этим, а просто жил так, как считал нужным, и говорил то, что считал необходимым сказать.
Его любили дети и бродячие собаки – постоянно следовала за ним компания мальчишек и девчонок (первых всегда было значительно больше) и разномастная свора бродячих кабысдохов, Жучек, Трезоров и Полканов… Известное дело: уличные бесхозные собаки, наученные жизненным опытом, осторожны и боязливы. Николая же они вовсе не боялись и часто, когда дремал он в лопухах, разморенный летней жарой, лохматые его приятели лежали вокруг кольцом, тоже спали, но вполглаза, чутко сторожа покой и безопасность своего защитника и любимца.
Он и вправду защищал их от пинков, выливаемых на лохматые спины помоев и прочих прелестей, на которые часто столь щедры люди, видя чужую незащищенность…Детей Николай тоже любил простой и ничего не требующей взамен любовью. Наверное, они были ему интересны и близки своей искренностью, открытостью, в которых начисто не было пока фальши, а лишь жил, ощущался жадный интерес к окружающему. В этом они были близки к Николаю, его натуре и сути… Он тоже до сих пор не уставал удивляться щедрости и многообразию мира, жизни, текущей рядом, новой каждый день. Потому он разговаривал с детьми безо всякой надсады, не сюсюкая и не поучая. Он всегда был прост и искренен в этих беседах, и дети, наверное, чувствовали это.
Он никогда не уходил от ответа, не увиливал… Однажды один из мальчишек, давно прибившийся к Николаю, спросил его, смущенно потупясь:
– Дядя Коля, а почему вы часто говорите «Не челнок!», и про самое разное?
Николай ответил не сразу… Он явно не спешил, соображая, как бы попроще и поточнее объяснить то, что было для него и важным, и дорогим. Потом сказал:
– Пойдем-ка к пристани… Там сподручнее будет объяснять.
Они пришли к причалу, к яркой летней воде, и Николай, кивнув на сборище самых разных лодок, привязанных к причальным кольцам, сказал:
– Вот лодки… Видишь, сколько их, и все разные. Побольше и поменьше, пузатые, широкие и поуже, постройней. А челнока, настоящего лесного челнока среди них нет! Челнок легкий, одной рукой свободно поднимешь, узкий, как нож, и, как нож, режет воду. Скорость у него… Ни на одной из этих пузатых тихоходин за ним не угнаться.
Настоящий, правильно сделанный челнок – редкость! На него и смотреть-то одно удовольствие, а уж плыть в таком… Счастье, мечта! Я давно люблю челноки, они для меня – самое красивое из всего, что сделано человеком. Потому все остальное с ними и сравниваю, они для меня как мерка… Ты понял?
Мальчишка кивнул, быстро повернулся к остальным, стоящим неподалеку, и Николаю было слышно, как взволнованно и торжествующе он сказал:
– Ну вот! Теперь понятно вам, дуракам, что он не просто так свое «Не челнок!» твердит.? Он смотрит и сравнивает, хочет, чтобы хорошо и правильно все делалось, а не абы как, по халтурке… Он, как совесть, нашему городу, если хотите знать!
Николай растроганно улыбнулся.
– Спасибо, милый!.. Как в душу заглянул. Если б еще и взрослые так…
Но со взрослыми было сложнее… И посмеивались над ним, считая блажным, тронутым, и сторонились, и обижались, слыша его приговор и оценку, что не челнок, дескать. Кому понравится, что его мало что разглядывают пристально – оценивают, да еще прилюдный приговор выносят… Никому! Но Николай просто не мог по-другому. Он хотел, жаждал совершенства и добра, он служил им всей своей сутью и по-иному не мог, не хотел. Это было бы изменой самому себе, и вскоре ему пришлось отстаивать их всерьез, не без риска и опасности.
В городе появились новые люди… В жаркий и пыльный летний день они прикатили на нескольких больших машинах и очень быстро дали всем понять, что они в городке не проезжие и не гости. Первенства и полной власти, зависимости от себя хотели они и не скрывали этого.
Их было не так уж много – человек десять–пятнадцать, но от них веяло недоброй силой, цепкой, нахрапистой властностью… Они были, как солдаты, одинаковые в своих черных брюках, черных кожаных куртках, в мрачной целеустремленной сосредоточенности на чем-то своем, пока затаенном.
Главарем был у них некто Расул, приземистый и широкоплечий, почти квадратный. Уши у него были изуродованы, расплющены, как у борца, нос перебит, словно у боксера, и трудно было понять, какому же из этих видов спорта отдавал некогда предпочтение Расул… Скорее всего никакому – просто то были отметины его волчьей бандитской жизни. Говорили, что родом он откуда-то с Северного Кавказа. Кто его знает, может, так оно и было – Расул был и смугл, и черняв, и обильно волосат.
Приехавшие вскоре дали понять, чего же они хотят, к чему стремятся… Они нацелились на молодняк, на подростков и тех парней, что еще не нюхали армии.
Рядом с большим приземистым домом, который купили в центре города и жили там всей командой, они открыли, вытеснив прежних хозяев, винный магазин. Он назывался ласково – «Чарочка», был открыт круглые сутки семь дней в неделю, но на этом все его достоинства заканчивались. В «Чарочке» торговали отвратной паленой водкой, она была очень дешевой и столь же мерзкой и губительной…
Николай постоянно стал видеть в лопухах под заборами сраженные и словно мертвые тела, бессильные, в засохшей грязи и блевотине. Дыхание у всех было тяжелым, прерывистым, и когда он попробовал прощупать у кого-то пульс, то еле нашел его, с трудом почувствовал – таким он был прерывистым и слабым. Николай сперва подумал, что во всем виновата паленка из «Чарочки», но потом, пошарив раз-другой возле бессильных тел, нашел в лопухаходноразовые пустые шприцы – их теперь свободно можно купить в любой аптеке… Стало ясно, что дело не в одной только паленой водке, все куда серьезнее и опаснее, и Николай стал внимательно присматриваться к подросткам, молодым парням, встречая их в городе.
Все признаки были налицо: движения раскоординированные, размашисто разболтанные, а глаза, коли в них внимательно вглядеться, казались отрешенными и пустыми пуговицами, плоскими, почти без зрачков. Когда же одного из парней, прямо на глазах у Николая, вдруг свело судорогой, начало корежить и свалило, обелив рот пеной, он понял, что дело зашло далеко и опасно – в город пришла наркота, и привез ее, широко распространяя, Расул со товарищи.
Николай, отринув свою старую и привычную неприязнь ко всякому начальству, сходил было на прием к городским властям, посетил полицию, но ни там, ни там не нашел хоть какого-то понимания.
Ему, не стесняясь, сказали, что это не его дело, нечего лезть куда не просят, да еще и намекнули, что он и сам-то личность подозрительная, лицо без определенных занятий, почти бомж, можно сказать. Николай понял, что надеяться ему не на кого и в предстоящей борьбе придется рассчитывать только на себя.
А в том, что она, борьба, будет, непременно состоится, он не сомневался… Он не привык спускать, оставлять без внимания и куда меньшие грехи и упущения, здесь же пахло совсем иным – преступлением, открытым и наглым, словно разрешенным сверху. Тот еще «не челнок», не чета всему тому, что он и раньше не прощал, возмущаясь и протестуя!
Николай долго ломал голову, как же ему лучше поступить, что сделать, выйдя один на один на Расула, со всем его черным воинством. Наконец принял решение. Оно не очень ему нравилось – было дерзким и столь же опасным, смертельно опасным… Но что делать – другого он не нашел.
Накануне ночи, которая должна была все определить, Николай долго сидел на пристани, смотрел на быстро текущую под ногами темную воду, вспоминал прошлое, мысленно прощался с ним… Он много времени провел на пристани в ту ночь, и мысли его были так же неостановимы, как воды текущей мимо реки.
Сперва он недоуменно размышлял, почему и откуда берутся такие, как Расул со своими подручными. В них же почти нет ничего человеческого, один внешний облик, одна видимость, и жизнь не должна рождать их на горе и беду остальным! Но вот рождает же…
Он прикидывал, обмысливал и так и этак, и, наконец, пришел к выводу, что во всем виновато нынешнее время, поставившее превыше всего деньги – рынок, дескать, что вы хотите… Все теперь измерялось лишь деньгами, и значимость и ценность человеческой личности – в том числе.
Конечно – тут Николай невольно горько усмехнулся – в России людей особенно никогда не ценили… Много, мол, их, и, коли что, так бабы еще нарожают. Неправильно это и скверно, но так было почему-то всегда, сколько Николай знал себя, начиная с первых послевоенных лет, на которые выпало его детство.
Он что-то не помнил, чтобы то, что существовало вокруг и стояло как бы поверх жизни человека, его природной сути, было бы иным… И все же люди любили эту страну, шли воевать за нее, отдавали свои жизни, ценя и любя их, стало быть, меньше чем государство, в котором они жили и которое сплошь и рядом было им мачехой.
Может, они и саму-то жизнь свою, все, чем она могла одарить каждого, тоже не больно ценили?
«Ну, нет!» – внутренне возразил себе Николай и даже вслух это проговорил… Жизнь сама по себе, какая она есть и всем отпущена, может быть только прекрасной, не нарадоваться и не налюбоваться!
Сидя на молчаливой пустой пристани, входя, как в воду, в последнюю свою ночь (вряд ли после нее будут другие!), Николай невольно вспомнил то, что видел за свою жизнь множество раз, но то ли не замечал близоруко, то ли не ценил как надо.
Лунный свет весенними и летними ночами, колдовской, дымящийся… Он млечно нисходит с небес, изменяет все вокруг, и расцветшая черемуха стоит в нем застывшими белыми клубами, веет сладким ароматом. Он так густ, осязаем, что кажется: источает его сам лунный свет, царящий надо всем, всюду проникающий жемчужной водой…
Или же, к примеру, иное… Быстро, неожиданно упавшая осень, сбившая лето влёт. Частая и холодная морось дождей, желтый и кривой, как турецкий ятаган, лик месяца, мокрый, озябший березняк по обочинам, лиловые, морщинистые от ветра лужи. Неприкаянно, неуютно, и так жаль закатившегося, ушедшего лета, которого всегда мало, всегда не хватает.
Жаль всего этого, ох, как жаль… Не будь сегодняшней ночи, которая ждет и требует, как бы он теперь все это любил, как бы, словно новыми глазами, смотрел, внимательно и благодарно!.. Но не дано, не получится.
Николай резко встал, разом отбросив все, по чему так тосковала и плакала душа… Решил – надо идти и делать. Он знал, что не уцелеет, предчувствия его были тяжелы.Будь Николай поначитаннее, ходи он в церковь, он вспомнил бы, наверное, Христа в Гефсиманском саду, его последнюю вольную ночь, его мучительное, облитое слезами моление о чаше, которую Всевышний Отец Небесный, Авва Отче, может милосердно пронести мимо. Подумай он так, ему, наверное, стало бы не так одиноко и страшно в его выборе, на его Голгофе!
Но не было таких мыслей и сопоставлений в голове Николая… Он был простой, земной человек. Руки его пахли бензином, под крыльцом домика была надежно припрятана канистра, и нынешней ночью ему предстояло вылить ее там, где надо, да поднести спичку. Ну а дальше… Дальше уж как бог даст!
В пятом часу утра, когда сон любых караульщиков особенно силен и неудержимо, властно склеивает им веки, вылил Николай канистру под стены «Чарочки», вылил и поджег… Пламя взвилось, размашистое, ало-желтое, оно хлопало на ветру петушиным крылом, высветило все вокруг, и, стоя в его пляшущем свете, Николай вдруг почувствовал, что не хочет, не может никуда убегать, хорониться в темных проулках… Пусть эти, в черном, увидят, что бой с ними явствен и открыт, что бросивший им вызов, не боится и презирает их! По меркам Расула, его подручных, это блажь и дурость, ну а для него – совсем не так, совсем по-другому.
Его били жестоко и долго… Потом привязали в каком-то сарае к скобе, намертво вбитой в угол, и ушли, бросив напоследок: «Утром сдохнешь!»
Утром пришел Расул… Он долго смотрел на Николая, на страшное, почти неузнаваемое его лицо, багрово-черное, на красную яму разбитого рта.
– Зачем ты это сделал?
Николай молчал, не шевелился… Расул шагнул к нему, схватил за волосы, резко рванул вверх, ткнул стволом пистолета в солнечное сплетение.
- Зачем ты это сделал, мразь? Говори! Замучаю, будешь сам о смерти просить…
Николай глянул на Расула. Тот был близко, вплотную стоял, но все равно плыл и двоился. Нацелившись быстро тускнеющим зрением между двух Расулов, боясь промахнуться, Николай плюнул тяжелым кровавым сгустком.
– Не понять тебе, не пытайся! Не дано…
Он попал. Расул дернулся, гадливо утерся и тут же выстрелил…
Все кончилось для Николая.
В тот же день Расул и вся его шайка исчезли из города, ушли навсегда. Больше их никто и никогда не видел…В нищенском убогом гробу, на скудные городские пожертвования похоронили Николая на заброшенной и глухой окраине кладбища. Сперва на его могиле не было ничего, кроме ржавой казенной таблички с инициалами и фамилией, но потом вдруг в один прекрасный день появился на ней необычный памятник… То был высокий плоский камень, поставленный в головах последнего пристанища Николая, лицом к кладбищенской дорожке.
На его плоскости синей масляной краской был изображен челнок. На корме его, подавшись вперед, застыла фигура гребца с кормовым веслом в руках. Контуром своим, посадкой головы она явно походила на Николая… Неточность графики, диспропорции некоторых деталей, но несомненная и яркая выразительность выдавали детскую руку.
Хищная стремительность челнока, гребец, напряженно подавшийся вперед, – все говорило о движении, о его порыве… Камень стоял неподвижно, как всякий камень, но узкий, быстрый челнок все уходил вперед, все продолжал неостановимо движение свое.
Все дальше, все невозвратнее уплывал от земной тверди Николай, оставив за спиной красоту, цветение жизни и свою жажду правды и справедливости, требовательную и упрямую, ценимую им превыше всего…

Рассказ Игоря Георгиевича ШТОКМАНА "ЧЕЛНОК"

опубликован в декабрьском выпуске журнала "ПОДВИГ"