Александр ШКЛЯРЕВСКИЙ

РОКОВЫЕ СТРАСТИ
Глава из повести

В свежий и прохладный декабрьский вечер 187* г., в половине одиннадцатого часа, к освещенному подъезду "Бельгийской гостиницы", находящейся в одной из многолюдных петербургских улиц, подъехала извозчичья карета. Швейцар подошел к ней, отворил дверцы и, заметив внутри женскую фигуру, громко провозгласил обычное: "Пожалуйте!"
Ответа не последовало.
"Должно быть, заснула", – подумал швейцар и обратился к извозчику с вопросом:
– Ты кого привез?
– А кто его знает, – флегматично ответил чухонец, – взял я на площади у Большого театра. Шли две барышни и за ними лакей. Одна барышня села, я и повез, а другая с лакеем повернула назад.
Швейцар пошел в подъезд за фонарем и, возвратившись, осветил им внутренности кареты; в сидевшей женщине он тотчас же, по платью, узнал квартировавшую в его гостинице даму. Это была прелестная молодая блондинка, лет двадцати двух-двадцати трех, с роскошными темно-русыми волосами, вьющимися от природы локонами, с нежным абрисом профиля и всего ее миловидного личика, светившегося невыразимо-стыдливой улыбкой, и добродушным взглядом кротких голубых глаз. В данное время она сидела или, правильнее, полулежала, вытянув ноги и откинув в самый угол кареты голову, страдальчески уклонив её в левую сторону. На ней были: бархатная бурка, подбитая мехом ангорской козы, черное платье и шляпка, накрытая белым шерстяным пушистым платком, из-под которого выбились ее красивые волосы. "Так и есть: спит", – мысленно сказал швейцар, но, взглянув пристальнее на лицо сидевшей, он вздрогнул и отшатнулся назад: лицо было обезображено страшными судорогами и сжалось в гримасу, как бы для произнесения тяжкого стона, а эти добрые голубые глаза теперь смотрели стеклянным, блестящим и безжизненным взглядом, заставлявляя невольно содрогнуться.
– Сударыня! – громко вскричал швейцар, сильно дернув незнакомку за шубку. Головка пошатнулась, но отклика не последовало.
– Черт! – крикнул он извозчику. – Ты к нам привез ведь мертвую.
– И, что ты, – протянул тот, – живую. Мы и десяти минут не ездили... Как садилась, веселая была, смеялась с подругою.
Швейцар с недоумением развел руками и решился крикнуть во все горло: "Го-ро-до-вой!" Блюститель порядка не замедлил  явиться, подобрав палаш и поправляя щетинистые усы.
Карета и подъезд вмиг были окружены толпою любопытных прохожих; из гостиницы высыпала прислуга. Выслушав швейцара, прибывший городовой подал свисток своему товарищу, чтобы сдать ему пост около кареты, а сам, пылая рвением известить поскорее о происшествии начальство, схватил с азартом за вожжи первого проезжавшего свободным легкового извозчика, вскочил к нему в пролетку и, вытянув, как водится, по спине ножнами, чтобы тот не отговаривался, велел мчать себя в участок.
Толпа все более и более увеличивалась, несмотря на то что явившиеся околоточные надзиратели и городовые просили ее "честно и благородно разойтись". Тут же, около кареты, стояла выскочившая из гостиницы, в одном легком платье, горничная приезжей дамы, молодая девушка; по лицу ее лились горячие слезы; рыдать и причитать, как было она начала, ей запретили. Наконец прибыли старшие чины полиции и я, исправлявший в то время должность местного участкового судебного следователя, и, позднее всех, врач. Последний предложил, для осмотра трупа, отправить умершую в больницу, и карета двинулась.
Номер, занимаемый приезжею дамою в гостинице, был запечатан, и к нему приставлен городовой. По документам, умершая оказалась женою коллежского асессора Зинаидой Александровной Можаровской. Муж ее, Аркадий Николаевич, сорока лет, как объяснила горничная, помещик одной из подмосковных губерний и служит председателем земской управы. Можаровские выехали из имения вместе, сначала в Москву, а затем в Петербург, чтобы провести здесь рождественские праздники, повеселиться; но в Москве Аркадия Николаевича задержали важные дела, а потому он отпустил Зинаиду Александровну одну, так как ей хотелось поскорее увидать Петербург и свою хорошую знакомую Авдотью Никаноровну Крюковскую. Других знакомых здесь у нее не было.
По приезде в Петербург Можаровская тотчас же сделала визит этой даме, и с тех пор каждое утро Крюковская заезжала за Зинаидой Александровной в гостиницу и увозила ее с собою на целый день, так что Можаровская возвращалась домой лишь для ночлега. При этом горничная добавила, что в день происшествия госпожа ее была совершенно здорова и, уезжая из гостиницы с приехавшей за нею Крюковской, была очень весела, потому что получила от мужа своего, Аркадия Николаевича, телеграмму, извещавшую, что через сутки он выезжает из Москвы к ней в Петербург.
Вызванная повесткою моею вдова надворного советника Авдотья Никаноровна Крюковская дала показание, что она несколько лет знакома с семейством Можаровских, была дружна с Зинаидою Александровною и воспитывалась с нею в одном институте, хотя окончила курс ранее ее; поэтому она очень обрадовалась приезду Можаровской в Петербург. Они посещали вместе магазины, библиотеки и по вечерам театры, преимущественно Мариинский, где у Крюковских была абонированная ложа на оперу.
Можаровская наружно казалась совершенно здоровой, но подруге своей она жаловалась на странную боль под ложечкой, и та советовала ей обратиться к врачу. Боль эта появлялась и проходила мгновенно; по миновании ее Можаровская становилась опять веселой и шутливой.
В день смерти, кроме этой боли, она жаловалась на шум в ушах и голове, чрез что они  и расстались ранее обыкновенного времени. В этот вечер Крюковская не могла, по ее словам, предложить Можаровской своего экипажа по тому случаю, что он был взят ее матерью, а ожидать возвращения ее Можаровская не захотела; но квартируя недалеко от Театральной площади, где стоят наемные экипажи, Крюковская проводила подругу, в сопровождении лакея, и сама усадила ее в нанятую карету. Прогулка и прохладный зимний вечер произвели на Можаровскую такое благотворное действие, что, казалось, болезнь ее совершенно прошла.
– У меня не было, – заключила Крюковская, – ни малейшего предположения, что Зинаида может  заболеть в этот вечер серьезно... Вдруг я узнаю, что она умерла...
– Вы от кого это узнали? – спросил я.
– От человека из гостиницы, которого прислала ко мне горничная Зинаиды с горестным известием.
Мать Крюковской, статская советница Мария Ивановна Матвеева, подтвердила во всем слова дочери и также упомянула, что Можаровская жаловалась ей на головную боль. Матвеева очень сожалела, что необходимость заставила ее отлучиться в этот день из дому и пробыть долее обыкновенного.
    Мария Ивановна в молодости, вероятно, принадлежала к числу красивых женщин; теперь же ей лет около пятидесяти, она обрюзгла и потолстела, но манеры ее доказывали, что у нее не исчезла претензия нравиться. Дочь ее, Авдотья Никаноровна Крюковская, была еще молода и красива, но значительно старше своей умершей подруги, и красота ее была в противоположном вкусе. Высокая, стройная, с тонкой талией, при сильно развитом бюсте, со смуглым и несколько матовым цветом лица и густыми черными волосами с синеватым отливом, Крюковская напоминала собою тип южных женщин и несколько походила на цыганку, а сросшиеся широкие брови, круглые блестящие энергические глаза, особой формы нос и пунцовые губы невольно заставляли думать о ней как о крайне страстной натуре.
Аркадий Николаевич Можаровский, извещенный телеграммою чрез несколько часов после происшествия, прибыл из Москвы в Петербург к вечеру следующего дня, не медля ни минуты.
Он был страшно ошеломлен случившимся, рыдал и плакал над трупом жены, просил у нее прощения и вообще говорил вещи, приличные случаю. Впрочем, на слова его не было обращено внимания, тем более что он был вне всяких подозрений, да и присутствовать при излияниях супружеской горести было так тяжело, что все поспешили выйти из той комнаты, где лежала усопшая. Никто не сомневался, что горесть его непритворна: жена Можаровского была молода, красива и, по всей вероятности, добра; он же был человек пожилой и прожил с нею всего только около двух лет. Можаровский казался гораздо старше своих сорока лет, а жена его моложе двадцати, так что если бы он при жизни покойницы вздумал отрекомендовать ее за свою дочь, то этому никто бы не удивился. Но Можаровский обладал весьма привлекательной и оригинальной наружностью, которою могла бы заинтересоваться даже молодая разборчивая красавица и предпочесть его обыкновенной красивой наружности, свойственной молодости. Бросались в глаза его совершенно седые и кудрявые волосы, небрежно откинутые назад и открывавшие большой выпуклый лоб, затем – изящные черные висящие усы, широкие брови, синие глаза и маленький греческий носик. В общем, лицо его выражало доброту, благородство, смешанное с тайной гордостью, и вместе самую утонченную вежливость. Что-то также говорило и о том, что он человек излишне добрый или, лучше сказать, бесхарактерный, и ловкий интриган мог вертеть им, как ветер флюгером, стоило только не затрагивать его самолюбия. Видно было, что он не испытал борьбы с жизнью и был плохой знаток людей.
Смерть жены своей Можаровский относил к каре Божией и к воле Провидения. При медицинском осмотре трупа на прелестном теле молодой женщины не было найдено ни малейших признаков насилия, каких-либо пятен или чего подобного; следов отравы тоже не было; в этом случае у больной явилась бы рвота и другие неизбежные симптомы.
Врачи нашли, что смерть Можаровской произошла, вероятно, от разрыва сердца или от паралича нервного ствола. Полное убеждение можно вывести лишь по анатомическом исследовании трупа; но Можаровский сильно стоял против этого. Однако убеждения мои и врачей подействовали, и он изъявил согласие. Тогда больничные врачи вынесли решительный приговор, что больная умерла от внезапно случившегося с нею паралича всей нервной системы.
– Но отчего же это случается? – спросил я.
– О, причин много...И мне прочли целую лекцию. В медицине же я – совершенный профан, и даже латинского языка не знаю, а потому не мог ничего понять и только хлопал глазами. Правда, инстинкт мне говорил, что доверяться больничным врачам не следовало, а нужно бы пригласить специалиста по нервным болезням, но я посовестился высказать им в глаза явное недоверие. К тому же что за польза была мне знать, от какой болезни умерла эта женщина? Как судебного следователя, после наружного осмотра трупа, меня интересовал один вопрос: не была ли Можаровская отравлена? Врачи исследовали труп и говорят – нет! Ну и довольно. Для продолжения следствия мне одних подозрений было мало. Я мог начать дело лишь при верных данных. Но их не было, и после снятия форменных показаний дело было передано в архив, а смерть Можаровской признана скоропостижною. Муж выпросил позволение перевезти труп к себе в имение. Когда Зинаида Александровна лежала уже в больничной покойницкой, в пышном малиновом гробу, вся убранная цветами, я, проходя мимо больницы, зашел проститься с нею. В покойницкой я застал самого Аркадия Николаевича Можаровского, госпожу Матвееву и Авдотью Никаноровну Крюковскую, одетую в глубокий траур, еще рельефнее выставивший ее красоту. Они совещались между собою о форме футляра к гробу, необходимого при перевозке. Тут же, с аршином в руках, стоял  "гробовых дел мастер". На мой поклон Крюковская изобразила улыбку, похожую на презрение, прищурила глаза и слегка кивнула головой; Можаровский подошел и просил принять участие в совете относительно футляра. Я отказался, ссылаясь на свое неведение. Разговор было пресекся.
– А, не правда ли, похожа? – спросил он неожиданно, вынимая из бокового кармана пальто фотографические карточки и подавая мне одну из них.
– Да! – проговорил я, переводя глаза с покойницы на карточку и обратно. – Очень похожа.
Карточки, снятые с усопшей одним из лучших петербургских фотографов, в самом деле имели разительное сходство. Физиономия покойной была так прелестна, что я не мог отвести глаз.
– Вы имеете большой запас карточек? – спросил я, отдавая с сожалением карточку.
– А что? Не хотите ли иметь? – предложил Можаровский, заметив мое желание.
– Будьте добры, – попросил я.
– А вот еще ее карточки, снятые в первый год замужества, я велел переснять. Если желаете...
Я с благодарностью принял и эту.
Увидев сделанный мне Можаровским подарок, Крюковская не могла скрыть на лице явного неудовольствия и, шурша длинным шлейфом своего траурного платья, подошла к нам, заметив Аркадию Николаевичу, что пора кончить с гробовщиком. Чтобы не мешать им, я сейчас же раскланялся. Любя нежно свою подругу и уважая свою память, госпожа Крюковская, конечно, имела основание быть недовольной Можаровским, подарившим карточку постороннему человеку, который мог отнестись к ней небрежно или, пожалуй, выдать за портрет своей близкой знакомой... Все это так. Но тем не менее к Крюковской у меня не лежало сердце, и в голове зашевелились странные на ее счет предположения. "Интересная вдовушка и богатый вдовец", – пробормотал я, идя больничным двором.
Спустя несколько дней я вновь зашел в покойницкую больницы, но Можаровской там уже не было. На том месте, где лежала она, вся усыпанная цветами, стоял простой, едва окрашенный гроб, умещавший в себе труп безобразной сорокапятилетней женщины. Это тоже была моя знакомая – после своей смерти. Я и о ней производил следствие. Она была поднята на улице и умерла от излишнего употребления алкоголя.

Повесть Александра ШКЛЯРЕВСКОГО "РОКОВЫЕ СТРАСТИ" 
и послесловие Сергея ШУЛАКОВА "КОРОЛЬ ШАНТАЖА"
опубликованы в февральском выпуске журнала "Детективы"СМ" за 2015год