Татьяна ВОЕВОДИНА

ОФИЦЕР ПО СВЯЗЯМ С РЕАЛЬНОСТЬЮ

Отрывок из романа

Русская история полна мучительной борьбы за существование, за освоение и удержание огромной территории, – продолжил Богдан, помолчав. – Поэтому сознание у русских – военное: кто не с нами – тот наш враг, тот должен пасть, «нерушимой стеной обороны стальной разгромим, уничтожим врага».
– Это откуда? – ревниво спросила Прасковья. Обычно она знала все мыслимые цитаты.
– Это «Марш защитников Москвы», сорок первый год. Вот точно так наши батюшки учат относиться и к Диаволу. На мой взгляд, это философски и теологически примитивно. Опять-таки, есть и должны быть разные уровни осмысления: для детей и старушек – это нормально, сойдет, но этим дело не исчерпывается. Возможен и более углубленный взгляд.
Прасковья слушала с огромным вниманием и любопытством. Что-что, а интересной ее семейная жизнь обещала быть точно. Богдан меж тем продолжал:
– Вообще, богатство, власть, царство Кесаря – все это от Дьявола. Очень хочется, чтобы ты не понимала это тривиально, как принято среди наших батюшек: Бог – добро, Диавол – зло. В реальности все перемешано. Даже не так. Не просто механически перемешано, как овощи в салате, а неразрывно соединено. В добре есть зло и в зле – добро. Промышленность, наука, да и сама цивилизация – это что? Одновременно и то, и это. И добро, и зло. Тебе не скучно, Парасенька?
Ей вовсе не было скучно, и он продолжил.
– Между прочим, когда хотят создать что-то идеальное, состоящее из одного добра – очень часто получается нечто ужасное. Все попытки построить царствие божие на земле, коммунизм, например, кончались реками крови. Стремление вырастить идеальных детей, создать идеальную семью, идеальный бизнес – все это обычно кончается плохо. Даже не обычно – всегда. Потому что идеал достижим только на небесах, а земное не может быть небесным.
– А разве наши с тобой отношения – не идеальные? – она погладила его по щеке. Он поцеловал ее ладонь.
– Идеальные, – согласился он. – Настолько идеальные, что иногда меня охватывает ужас: добром это не кончится. Правда-правда.
– Значит, чтобы что-то было жизнеспособным, в нем должно быть зло? Ну, в какой-то пропорции? То есть что-то от Дьявола? Так?
– Да, – кивнул он.
– А почему же про Диавола сказано: «лжец и отец лжи»? – раздумчиво проговорила Прасковья.
– А ты помнишь, где сказано?
– Не помню, а может и не знала никогда, – честно призналась она.
– Это в Евангелие по Иоанну, а там – дискуссия с евреями. Кстати, Христос далеко не был блестящим полемистом, впрочем, ему, наверное, это и не требовалось. Я не очень люблю это место. В сущности, Он говорит: вы – плохие, я – хороший. В этом есть высокомерие высшего существа. Мне это не нравится. Меня это как-то разочаровывает что ли…
Он вытащил из рюкзака греческое Евангелие в зеленой пластиковой обложке, начал листать.
– Ну да, восьмая глава от Иоанна – твой «отец лжи». Придем домой – прочтем в Интернете по-русски. А что касается «отца лжи», то, в сущности, это правда. Ложь – она ведь тоже важная часть этого мира. СМИ, реклама, пропаганда, пиар, политтехнологии – это что? Узаконенная ложь. Американцы даже хотели принять закон, может, и приняли, что народный избранник не несет ответственности за то, что он наврал в процессе избирательной кампании. Всем этим заведует Диавол.
– А мне ты врешь? – спросила вдруг Прасковья.
– Тебе стараюсь не врать, – он сжал ее руку. – И очень ценю, что ты лишнего не спрашиваешь. Ты мой ангел, посланный свыше. Но добром это, скорее всего, не кончится.
– Что добром не кончится? – встревожилась она.
– Наши с тобой идеальные отношения. Я настолько тебя люблю, что в этом есть что-то… ужасное.
– Чертовское? Инфернальное? – она погладила его руку. – Я тоже тебя люблю, но не нахожу в этом ничего ужасного. Мне просто хорошо с тобой, и все.
– И слава Богу, что так. Ты только не бросай меня – ладно? – Во взгляде его мелькнуло что-то болезненное. – А любить можешь самую малость, мне хватит. – Он показал пальцами эту малость и уже улыбался всеми своими ровными белыми зубами.
– А знаешь, что мне прямо сейчас подумалось? – испугалась она.
– Что, малыш?
– Мне отчетливо показалось, что ты меня бросишь, как предрекла тетя Зина. Вот именно ты – меня.
– Ну разве что если умру. В этой жизни я не могу тебя бросить. Это обман зрения – то, что тебе показалось. А потом, в той жизни, мы опять встретимся. – Он подвинул свой стул к ее и обнял за плечи. Но она ощутила, что и ему стало страшно.
– Давай закажем что-нибудь сладкое, – она на мгновение прижалась к его плечу. Он отодвинул свой стул на прежнее место. – Послушай, Богдан, а как ты можешь так вольно толковать Евангелие?
– А почему не могу? Я же не учитель воскресной школы, не приходской батюшка, не менеджер по связям с общественностью в РПЦ. Разве я не свободен в своих размышлениях о Боге и Его творении?
– Мне кажется, – проговорила Прасковья с расстановкой, – Мне думается, что как раз православие предполагает буквальное или крайне близкое к тексту толкование Евангелия. Это у протестантов всякий может выдумывать что хочет, а у нас инициатива не поощряется.
– Парасенька, ну ты сама подумай. Предположим, я хочу понять, как устроена Вселенная. Как ты думаешь, я обращусь к учебнику восьмого класса или попытаюсь изучить что-то более продвинутое?
– При чем тут это? – не поняла Прасковья.
– Писание создавалось две тысячи лет назад в расчете на сознание того времени. Более того – на массовое сознание. Скорее всего, я несколько отличаюсь от тогдашней аудитории. А также дерзновенно предполагаю, что и от нынешней массовой аудитории я отличаюсь. Следовательно, и мои размышления о Боге я облекаю в иную форму. Мне кажется, это более чем естественно.
– В принципе, да. Но тогда что получается? Тебе не надо придерживаться никакой конкретной религии – ведь Бог-то един.
– Нет, – покачал головой Богдан, – я все-таки христианин. И не только по рождению и воспитанию. Меня в самом деле завораживает образ Христа. Это самый невероятный и потрясающе привлекательный для меня образ. Пожалуй, во всей мировой истории и литературе. – В его лице Прасковья увидела что-то застенчиво-молитвенное.
– А что тебя особенно привлекает?
– Тема жертвы. Пожертвовать собой, притом не для ближних – для дальних. Для всех. Это потрясающе.
Умереть ради своей семьи, ради своих, защищая родину – это правильно и достойно. Но в конце концов, это обязанность каждого мужчины. Это существует и в животном мире. Но умереть для дальних, искупить их грехи и дать им шанс к спасению – это меня завораживает. Это очень русская тема. «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать» – это меня подлинно волнует. Только русские на это способны. Я неплохо знаю англосаксов, по-своему их люблю, с ними удобно иметь дело, но они противоположны этому. Они заточены на добычу, а не на жертву «за други своя». К другим народам, как и вообще к людям, они подходят с вопросом: нельзя ли поживиться? Знаешь их старинную поговорку: «Из свиней добывают сало, а из людей – деньги»? На жертву ради дальних способны только русские. Русские – это органические христиане.
Во время Второй мировой войны только русские в Германии умели брать города, не разрушая дотла. Англичане, американцы оставляли руины. А русские – жалели памятники чужой культуры. А что значит брать город, не разрушая? Значит, неизбежно положить больше солдат. Это подлинно христианская жертвенность – сохранять города врага. Западу она не понятна и не доступна.

*
Богдан продолжал:
– Что именно русские создали Коминтерн – это совершенно не удивительно. Это ведь потрясающий замах – всем вместе построить царствие божие на земле. И ради этого, а не ради своего личного процветания люди радостно умирали. В этом много от христианства. Ошибка – в смешении земного и небесного, но сам порыв вызывает восхищение.
– Ты говорил, что Коминтерн – это чертовская контора, – напомнила Прасковья.
– Да, верно. Это доказывает единственное: Бог и Диавол – это две стороны одного.
– Во времена святой инквизиции тебя бы за такие мысли – сожгли. И я осталась бы безутешной вдовой, если б не была в тот же день объявлена ведьмой. – Прасковья потрогала его приятно шершавую щеку.
– «Еще не пришел час его», как сказано в той же восьмой главе. Так что может, и сожгут, – он задержал ее ладонь возле своей щеки. – В любом случае, лучшая смерть – это смерть ради дальних. Если уж умереть – то так.
– «Если обувь – то Карри», – почему-то вспомнился Прасковье недавний рекламный слоган.
Он тотчас почувствовал, что она отвлеклась.
– Парасенька, если тебе это не интересно, мы можем поговорить о чем-то другом.
– Напротив, очень интересно, – поспешно ответила она. – Я же сама завела этот разговор. Мне, в самом деле, интересны твои взаимоотношения с религией. Я сама когда-то пыталась в этом разобраться. Может быть, теперь, вместе с тобой, что-то получится…
– Только не надо никаких насильственных поступков. А то произойдет отталкивание. Мне было бы приятно, если бы ты разделяла мою веру, но – не обязательно. Еще признаюсь, моя девочка, – проговорил он после паузы, – мне бы хотелось, чтобы мы обвенчались. Я не могу объяснить, почему мне это важно. Мне рисуется заснеженная деревушка, бедная деревянная церквушка, старый поп.
Она взъерошила его волосы. Богдан продолжал:
– Хорошо было бы обвенчаться здесь на Кипре, где-нибудь в горах… Все-таки это церковь моего детства. Но, к сожалению, эти книжники и фарисеи, а говоря по-светски – бюрократы, не хотят нас венчать. Нужны свидетельства о крещении, чуть не переведенные и апостилированные, и что-то еще. После свидетельства о крещении я уже не слушал: у меня его и в Москве-то нет. Так что придется нам венчаться в России, там достаточно паспортов и государственного свидетельства о браке. Но, разумеется, если тебе это хоть минимально неприятно – не надо.
– Вовсе нет, – покачала головой Прасковья. – Я вполне это уважаю. Я просто не получила в детстве никакого религиозного воспитания. Но уважать – уважаю. Давай, как только вернемся, найдем в Москве маленькую старинную церквушку – и обвенчаемся. Мне хочется быть ближе к тебе. Может, венчание нас еще сблизит?
Он поцеловал ее руку:
– Любимая моя девочка… Поверь, я очень-очень ценю твои слова.

Про счастливое время принято говорить, что оно промелькнуло мгновенно. Их трехнедельные кипрские каникулы, напротив, показались ей на диво длинными. Она там прожила целую жизнь, наполненную счастьем, плотным, как средиземноморская вода. Счастье начиналось с утра и каждый шаг был счастьем. Просыпаться и встречать его, возвратившегося с пробежки или просыпаться чуть позже и видеть его сидящим за ноутбуком. Готовить завтрак или, наоборот, не готовить и идти с ним в кафе. Покупать в продуктовой лавочке открытки с местными видами, наклеивать на них тут же купленные марки и отправлять родителям, опуская в желтый ящик, на котором написано греческое слово, похожее на «грамматику». Она так и говорила: «Пойду грамотку родителям пошлю».
Или идти вдоль моря в полосе прибоя, крепко держа его за руку. Или под вечер идти в сторону гор, где попадаются фермерские усадьбы, окруженные апельсиновыми рощицами. Вот это и было счастьем.
Иногда он, словно извиняясь, просил ее позволения прогуляться вдоль моря одному. Чаще это случалось вечером, уже в темноте. Она понимала: слишком много счастья – это утомительно. Постоянная погруженность друг в друга требует энергии, и немалой. А ему, наверное, надо было подумать о постороннем, о своем. О чертовском.
Однажды, заскучав, она вышла навстречу и увидала его рядом с домом. Он прощался с каким-то англоговорящим господином. Вошел в дом, смеясь.
– Знаешь, что я узнал о себе?
– Что же?
– Что я полугрек-полуангличанин, работающий в Москве, женившийся на русской и делающий с помощью жены большие прогрессы в русском языке, самом трудном в мире. Я спросил, откуда он это знает, и он дал мне исчерпывающий ответ: «Это все знают». Я не стал возражать.
– Мы кому-то интересны? – удивилась Прасковья.
– Думаю, не более прочих. Люди вообще любят сплетничать, почему бы и не о нас?
– Вообще-то да, – задумалась Прасковья. – Все основано строго на фактах. И все – полный вздор.

Нет, она никак не ожидала ничего подобного от семейной жизни. Оказывается, семейная жизнь легка, приятна и не требует ничего. Никакого построения отношений, никакой «притирки» – ровнехонько ничего из того, чем пугают молодоженов авторы статей и брошюр по семейной психологии. Живи, люби, наслаждайся душой и телом любимого человека – вот и все. Может, потом будут какие-то трудности, но это все внешние трудности, а раз внешние – их можно одолеть вместе. Зря мама пугала, что ей с ним будет трудно – с ним было изумительно легко. А что Прасковья не знает и не понимает чего-то в его прошлом и настоящем – так это и хорошо: так интереснее. Сколько еще можно будет узнать! Мама привыкла иметь дело с людьми, понятными до последней запятой: жили в одном городке, учились в одном педе, разве что в армии мужчины служили в разных местах. Прасковья подошла и обняла его сзади за шею:
– Чертушка мой милый!..
Чертушка – это была его интимная кличка, она способна была сводить с ума и его, и ее. Обычно она звала его Богданом.
Ей очень нравился Кипр, и сам по себе, и тем, что связан с Чертушкой и его детством, и они решили приезжать сюда каждый год, примерно в те же даты. Ну пускай не на три – хотя бы на две недели. Пусть это будет нашей первой семейной традицией.
Но в следующем году в этот самый день она была в роддоме.
*
Ей поначалу предлагали сделать плановое кесарево, потому что двойня – это всегда трудно, рискованно, опасно. Но потом, странным образом, обо всем забыли. А ей очень хотелось родить, как полагается. Хотелось все испытать, даже боль. Быть храброй и сильной, выполнить свою женскую работу так, чтобы он ею гордился. Это было как-то связано с их любовью.
Он же, когда все началось, а началось, как все важное на свете – неожиданно, был бледен и испуган. Когда при регистрации в роддоме вынимал из рюкзака ее документы, случайно вытащился греческий молитвенник. Ей было смешно и жалко его, несмотря на боль.
Помог ли молитвенник или просто повезло, но все сошло благополучно. Боль вполне терпимая.
– Опять мутант! – объявила акушерка.
– Да вы не пугайтесь, мамочка! – успокоила ее пожилая, толстая докторша. В ее облике было что-то советское, успокоительное. – Мутант – это не плохо, они крепкие, умные. У нас их уже несколько было, штуки четыре за время, что я работаю, загляденье детки.
– А что с ним не так? – спросила Прасковья, догадываясь, в чем дело.
– Хвостик у него, – ответила акушерка. – Захочет – сделает пластическую операцию в восемнадцать лет. Раньше-то у нас не разрешается, только с восемнадцати. Вот в Америке – вчера в новостях передавали – чуть не в десять лет делают операции по смене пола. Это, конечно, безобразие. А хвостик-то чикнуть – это вообще пара пустяков. Если захочет, конечно.
– А отчего это бывает? – спросила Прасковья.
– А вы подумайте, мамочка, что мы едим? Чем дышим? Чем поля посыпают? Химия кругом – оттого и мутации. Плюс еще радиация, вышки кругом стоят. Стоят и излучают днем и ночью. Потом телефон у каждого в кармане, тоже излучает. Как тут не быть мутациям? Но эта мутация, слава богу, не опасная. Даже и лучше детки с хвостиком, здоровее, сильнее. Точно вам говорю.
Девочка вышла бесхвостой, обычной. И впрямь, мальчишка оказался сильнее: сразу присосался к груди, хотя молоко еще не появилось. Даже удивительно: только вылез, а уже борется за жизнь… Для близнецов их вес оказался замечательным: 2600 мальчишка и 2400 – девчонка. Мальчишка – старший. Мишка и Машка.
Ее повезли на каталке в палату. Тотчас позвонила Богдану.
– Как ты себя чувствуешь, родная? – спросил срывающимся голосом. – Очень было больно?
– Немножко слабость, а так – ничего, – храбрилась она, хотя перед глазами все расплывалось.
– Любимая моя! – он замолчал.
– Что ж ты о детях не спросишь? Мальчишка – в тебя.
– Спасибо тебе, Парасенька. Люблю тебя, ужасно люблю.
– Потом позвоню, – она как-то враз обессилела.
Пришла медсестра, сделала ей укол. Принесли еду, она ела овсяную кашу, потом заснула. Привезли детей. Странно: ее дети. Целых два. Попробовала покормить. Получилось плохо. Говорят, придет так называемая консультантка по грудному вскармливанию. Детей увезли. Как хорошо, что она попала в роддом советского стиля, где мамы отдельно – дети отдельно. Как хочется отдохнуть после родов, поспать, набраться сил. Дети тут совершенно ни к чему.
Приходила врач-неонатолог, что-то рассказывала про ее детей. Болела голова, она плохо соображала, главное – все в порядке, дети здоровы.
Она погрузилась в состояние полусна-полуяви; лежала на спине и перед ней в расплывчатых картинках проплывал последний год жизни – со времени приезда с Кипра.

Роман Татьяны ВОЕВОДИНОЙ «ОФИЦЕР ПО СВЯЗЯМ С РЕАЛЬНОСТЬЮ»
опубликован в журнале "Детективы "СМ" №04 (НОЯБРЬ)
ОФОРМИТЬ ПОДПИСКУ на журнал "Детективы "СМ" можно
НА САЙТЕ (АКТИВНАЯ ССЫЛКА) или в отделении связи «ПОЧТЫ РОССИИ».