Василий АВЕНАРИУС

МАРУСЯ "СБРЕНДИЛА"

Глава из романа "ТАЙНА САМОЗВАНЦА"

 

Панна Марина МНИШЕК, как и все вообще обитательницы жалосцского замка, осталась одна. Но она не ложилась, точно так же не давала лечь и своим двум фрейлинам. Панна Бронислава, по ее приказу, то и дело выбегала из комнаты справляться – нет ли каких-либо вестей с пожарища, и принесла одну очень важную весть: что горит православная церковь; Маруся же должна была развлекать свою панночку, которая была, как в лихорадке.

– Как я счастлива, Муся, что у меня есть такая верная подруга, как ты! – говорила панна Марина, когда панна Бронислава только что снова выпорхнула вон. – Ни я тебя, ни ты меня никогда не выдашь. О нашей вчерашней прогулке мы обе, конечно, никому ни слова?

– Конечно... – замялась Маруся. – Но, знаете, панночка: у меня из ума не выходит то, что нам вечор с вами довелось под мостом услышать.

– Что мы с тобой слышали? Ничего не слышали! – запальчиво перебила ее панночка. – Лучше об этом и не думай.

– Да как же не думать-то? Помните, как старший патер говорил: "Не будет храма – не будет и проповедника". А потом обещался еще взять черта за рога...

– Какой же ты ребенок, Муся, ах, какой ребенок! Всякое слово по-своему перетолковываешь...

– А что, панночка, коли это поджог?

– Уж не патеры ли подожгли? Ты совсем, детка моя, кажется, рехнулась! Пикни-ка только при других...

– Ну, не сами хоть подожгли, подбили кого...

– Послушай, Муся, не мудри: тебе же только хуже будет. Отчего бы ни загорелась эта церковь, – коли она загорелась, стало быть, Провидению так угодно было. Противу Промысла Божия нам с тобой не идти.

– Но Промысл Божий с тем, может статься, и дал нам подслушать тот разговор, чтобы мы уличили поджигателей?

Тут в горницу вихрем влетела панна Гижигинская и в неописанном волнении всплеснула руками.

– Нет! Кому бы это могло в голову прийти!

– Что такое? – в один голос спросили обе другие девушки.

– Ведь гайдук-то царевича – не простого рода, а родовитый русский князь Курбский!

– Я это чуяла! – вырвалось у Маруси, и все лицо ее так и залило румянцем.

– Но его уже нет!

– Как нет?

– В живых нет: он сгорел только что...

Маруся, так же мгновенно как до этого покраснела, побледнела, помертвела. Панна Бронислава принадлежала к тем нередким, к сожалению, особам своего пола, которым нет высшего удовольствия, как разносить по свету животрепещущие новости, особенно же о чужой беде. Эпизод погребения молодого русского красавца-князя под пылающими обломками церкви в ее красноречивых устах вышел, разумеется, несравненно живописнее, чем сумели мы передать его в нашем простом повествовании.

– Нет... нет... Этого быть не может! – внезапно зазвеневшим голосом вскричала Маруся.

Теперь только панна Марина обернулась к ней: молодая наперсница ее стояла, как каменное изваяние, ни жива ни мертва, прислонясь к высокой, резной спинке стула; только глаза ее, дико и испуганно расширенные, блуждали кругом.

– Что с тобою, деточка? – встревожилась панна Марина. – Чего не может быть?

– Чтобы он погиб... Он жив, он должен был спастись!

– Да ведь ты же слышишь, что вся церковь была уж в огне, что ему выхода из нее не было?

– А все-таки... О господи! Да как же после этого верить? – лепетала вне себя Маруся, и крупные слезы катились по ее щекам.

Панна Бронислава таинственно наклонилась к уху своей госпожи. Та кивнула головой.

– Да! Пожалуй, что так... Ну, голубочко, серденько мое, что же делать, что делать! – пыталась она утешить плачущую. – Ведь коли он, точно, был княжеского рода, то тебе, купеческой дочери, он все равно не был бы уже парой. Бронислава, расскажи-ка ей еще раз, как было дело: чтобы не надеялась попусту.

Панна Гижигинская не дала повторять себе приказания, и рассказ ее на этот раз вышел еще, может быть, картиннее, закругленнее. Миловидное по-прежнему, но страдальческое и бледное теперь, как полотно, личико Маруси опускалось все ниже.

– А коли так, – воскликнула она, и во взоре ее сверкнула отчаянная решимость, – коли так, то мне молчать уже никто не запретит! Пусть весь свет знает, кто замыслил поджог, пусть они же, убийцы его, казнятся, отвечают за него головами!

– Ты, Муся, в самом деле с ума сошла! – резко уже и повелительно заметила панна Марина. – Ты будешь молчать...

– Не буду я молчать!

– Что?! Я тебя к себе приблизила; но, чуть только ты слово скажешь, как все между нами с тобой навсегда кончено!

– И пускай! – с не меньшим уже задором отозвалась Маруся. – Ежели вы, пани, заодно с поджигателями и убийцами, ежели они вам дороже меня, то вы для меня совсем уже чужая, и я вас знать не хочу! Завтра же ноги моей здесь не будет; но допрежь того я все, все выложу начистоту, и молчать не буду, не буду, не буду!

Биркинское упрямство сказалось с такою силой, что порвало неразрывную, казалось, девичью дружбу разом и бесповоротно. Упрямство Маруси, однако, на сей раз ни к чему ей не послужило. Едва только удалилась она в свою комнатку, чтобы собрать свои пожитки, как следовавшая за нею по пятам панночка ее замкнула там на ключ, после чего отрядила панну Брониславу к патеру Сераковскому. Тот, узнав в чем дело, не преминул в свою очередь послать за расторопным княжеским секретарем и возложил на него довольно щекотливую миссию – не медля, среди ночи еще, под благовидным предлогом выпроводить из Жалосц обоих Биркиных: дядю и племянницу, чтобы к утру их и духу не было.

Начало вызванной пожаром кутерьмы Степан Маркович Биркин и верный телохранитель его Данило Дударь проспали сном праведных. Только когда с возвращением панов возобновился на дворе прежний гам и шум, Биркин пробудился, растолкал запорожца и велел ему узнать о причине суматохи. Дворовая челядь очень охотно, во всех подробностях и с надлежащими комментариями, удовлетворила их любопытство; так что, когда пан Бучинский вошел к Биркину, тот прямо встретил входящего вопросом:

– Ужели же это правда, господин честной? Верить не хочется! Этот бравый молодец, красавец писаный, Михайло, или князь Курбский, что ли, каким он теперича объявился, так-таки и сгорел, и праху его не осталось?

– И сам бы не поверил, кабы своими очами не видел, – с соболезнующим видом отозвался княжеский секретарь. – Но то-то и горе, что беда редко одна идет...

– Уж не без того-с, сударь, – подтвердил Степан Маркович, – едет беда на беде, беду бедой погоняет. А что же еще такое, смею спросить, приключилося.

Пан Бучинский тихо вздохнул.

– Покамест еще не приключилося, но легко может статься. Ведь эта фрейлина Сандомирской панночки, панна Мария Биркина, вам, почтеннейший, никак племянницей доводится?

– Племянницей. А что с нею?

– Да изволите видеть... пожара этого, что ли, она так испугалась, или же... Не хотелось бы мне, признаться, выговаривать...

Пан Бучинский сострадательно потупил глаза и замолк.

– Договаривайте, сударь! – в серьезном уже беспокойстве приступил к нему дядя Марусин. – Ради бога, что с нею?

– Вы сами требуете. Этот покойный князь Курбский (царство ему небесное!) как будто вкрался в доверие и в самое сердце панны Марии... Как узнала она тут про его внезапную кончину, бедняжку, как молотом, в голову ударило; ибо теперь (не смею скрыть уже от вас) она бредит, беснуется, как полоумная...

– Господи помилуй!

Степан Маркович набожно осенил себя крестом.

– Представилось ей вдруг, что чуть ли не все тут в замке в тайном заговоре противу нее, – продолжал прежним грустно-сочувственным тоном пан Бучинский, – представилося, будто сама она день-два назад, в полночь, ходила на кладбище и по пути, спрятавшись под мостиком, подслушала разговор поджигателей церкви...

– Ну, это и точно на умопомешательство похоже! Совсем сбрендила девка! – воскликнул Биркин в волнении и зашагал по горнице.

– И добро бы еще о себе одной бы говорила; а то, сами посудите, ведь и ясновельможную панночку свою к делу припутала: уверяет, будто и та ходила с нею вместе на погост...

Биркин на ходу остановился.

– Вот что! А та что же?

– Панна Марина, конечно, говорит только то, что на самом деле было: что обе они никогда ночью и думать не думали отлучаться из замка. Но примите, почтеннейший, в рассуждение: каково-то положение нашей дорогой гостьи, дочери воеводы Мнишка и родной сестры княгини Вишневецкой Урсулы! Что говору-то про нее будет по всему воеводству! И все ведь из-за чего? Из-за помешательства вашей племянницы. Поэтому вот вам, не во гнев, дружеский совет мой: ни часу не откладывая, теперь же увезти ее восвояси. И для нее-то, и для панночки ее будет куда спокойней.

– Оно точно... Ох, уж с этим бабьем – наказанье божие! Не было печали... Что же, Данило, ведь, кажись, и впрямь-то нечего нам делать, как поворачивать оглобли?

Особенная ли вдруг заботливость о дальнейшей судьбе православия в крае, или же неохота так скоро "поворотить оглобли" от жирных княжеских харчей было причиною, что более в данном случае хладнокровный запорожец взглянул на дело гораздо прямее и трезвее.

– А почем знать нам с тобой, Степан Маркыч, – возразил он, – так ли, иначе ли было дело? А ну как племянница твоя и вправду-то знает поджигателей, а мы увезем ее и, стало быть, сами же скроем злодеев?

Степан Маркович еще пуще насупился и почесал в затылке.

– Беда сущая! И то ведь, на совесть свою этакий грех взять...

– Так позвольте же, почтеннейший, предварить вас еще вот о чем, – заговорил тут уже настоятельно-деловым тоном пан Бучинский, – разбираться дело будет, вероятно, завтра же в здешнем домениальном* *Домениальный – принадлежащий государству, относящийся к доменам.суде, под руководством самого нашего светлейшего князя-воеводы. Что его светлость будет, как всегда, беспристрастен и терпеливо выслушает вашу племянницу – ни минуты я, конечно, не сомневаюсь. Будут ли показания ее иметь надлежащую силу или нет – другое дело; этого ни вы, ни я вперед не знаем. Но что несомненно – это то, что подозреваемый поджигатель, в случае обвинительного приговора, обжалует решение домениального суда коронному трибуналу в Люблине; а тогда, вместе с ним, будут вызваны в Люблин все свидетели, в том числе, разумеется, и племянница ваша...

– Вот те на! А без этого не обойтись?

– Отнюдь. Без очной ставки какой же суд? Судебные же разбирательства в нашем коронном трибунале, надо вам знать, производятся обстоятельно, но потому самому тянутся иной раз месяцы, а то и годы. Вестимо, что, пока разбирательство не кончено, панну Марию из Люблина уже не выпустят... А случись так, что коронный суд признает поджог недоказанным и кверелу (жалобу) панны Марии недобросовестною, так ей самой, пожалуй, "куны" не миновать.

– "Куны?" Это что же такое?

– "Куна" – столб с железным обручем, который надевается на шею инкульпата, подсудимого.

– Всенародно?!

– А-то как же? Столб на помосте перед самым костелом...

Заключительный аргумент княжеского секретаря разом прекратил колебание осторожного коммерсанта.

– Это уж последнее дело! – в ужасе воскликнул он. – Пойти, в самом деле, потолковать сейчас с Машей... Авось опомнится, утихомирится...

– И толковать вам с нею, право же, ни к чему. Разве от молодой девицы, да еще обуянной горем и страстью, можно ожидать толку? Забрать ее без дальних разговоров – и всё тут!

– Забрать – и всё тут! – согласился Биркин. – Спасибо вам, господин честной, на добром совете! А ты, Данилко, ступай-ка живо, да коней обряди.

Было уже за полночь, и из целого ряда окон жалосцского замка в одном-единственном только окошке брезжил еще запоздалый свет. То было окошко княжеского секретаря, пана Бучинского, заносившего в памятную книжку текущие заметки.

Вдруг до слуха его долетел какой-то необычайный в ночную пору шум из соседнего коридора. Пан Бучинский накинул на себя чамарку – сюртук в персидском вкусе, застегивавшийся под шеей и носившийся под жупаном, схватил со стола светильник и вышел в коридор.

– Сам бог посылает мне вас, пане! – воззвала к нему в слезах Маруся, насильно увлекаемая за руки своим дядей и двумя саженными гайдуками. – Разбудите царевича!

– Рад бы всей душой, пани, – отвечал со всегдашнею своей готовностью любезный княжеский секретарь. – Но мое подначальное положение...

– Ну, сделайте мне такую божескую милость! У меня есть до него просьба, которую он один только может исполнить!

– Простите, но будить его ночью я своей властью не смею. Не могу ли я сам для вас что-нибудь сделать?

– Ах да, вы такой добрый ведь человек... Вы были тоже на этом пожаре, где сгорел будто бы...

– Гайдук царевича, или, вернее сказать, молодой князь русский? Сгорел, увы! В этом не может быть сомнения.

– Вы и все говорят, что он сгорел, – прервала его снова Маруся, – но он жив, он должен быть жив! Обещаетесь ли вы мне разыскать его – разыскать хоть под золою на пожарище?

– Ежели бы я и разыскал его там, то как же ему еще живу быть?

– Живым ли, мертвым ли разыщите – отпишите мне о том тотчас в Лубны. Обещаетесь?

– Все, что в моих силах, я сделаю, милая пани.

– Я верю вам... Благослови вас бог, добрый пане!

"Как есть, сбрендила девка!" – мысленно повторял про себя Степан Маркович, уразумевший общий смысл их полупольского, полумалорусского разговора, и был очень рад, когда усадил, наконец, племянницу в свою фуру и вывез за ворота княжеского замка, где не угрожала уже ей позорная "куна".

Княжеский "домениальный" суд над поджигателем должен был состояться на следующее же утро после пожара, благо в Жалосцах ночевали двое из ближайших соседей Вишневецких, явившихся на поклон к царевичу: теперь, в качестве ассистентов, они должны были участвовать в заседании домашнего уголовного суда. Но уже в восемь часов утра по замку разнеслась весть, что инкульпат, заключенный в нижнем жилье одной из "веж", бежал – вместе с приставленными к нему стражами.

Князь Константин объявил было, что к розыску скрывшихся будут немедленно приняты надлежащие меры, впредь же до их поимки судебное производство будет приостановлено. Но князь Адам решительно восстал против такой проволочки суда и настаивал на том, чтобы возмутительное преступление против дорогой ему восточной церкви было самым тщательным образом расследовано теперь же, пока обстоятельства дела еще свежи в памяти у каждого. Царевич Дмитрий, все еще не примирившийся с мыслью о потере своего гайдука, довольно сочувственно поддержал требование князя Адама.

Ожидание публики было напряжено до крайней степени: между судьями, очевидно, произошел серьезный раскол. Но вот красноречие иезуита, должно быть, одерживает верх: остальные судьи внимательно слушают его, кивают уже, и князь-президент суда, с нахмуренным челом, макает в чернильницу большое лебяжье перо, чтобы начертать резолюцию суда.

Кругом воцарилось гробовое молчание. Один скрип председательского пера прерывал мертвую тишину. Дописав резолюцию, князь Константин тихонько прочитал ее еще раз своим сочленам, после чего, вместе с ними, приподнялся с сиденья. Все присутствующие шумно сорвались также со своих мест и стоя выслушали приговор, начинавшийся словами:

"Году 1603, месяца июля 22 дня.

Я, князь Константин Вишневецкий, воевода русский, а при мне его царская милость царевич московский Дмитрий Иоаннович, патер ордена бернардинов Николай Сераковский, пан Флориан Рымша и пан Ярош Станишевский, смотрели дело о холопе моем Юрие Петровском, aliter, прозванном, Юшка, заочно обвиняемом в подпале церкви христианской закона стародавнего греческого в Диеве, жалосцского повета".

После краткого изложения обстоятельств дела, следовала резолюция суда:

"Ино мы, выслухавши тех очевидцев и речника, за злонамеренный подпал оной церкви, холопа Юрия Петровского, aliter Юшку, на вечную инфамию заочно присудили, ознаймуя всем вообще и каждому в особину, чтобы того запаляча и вора, под винами, в праве посполитом описанными, в домах своих ховать не важилися; утекших же купно с ним холопей: Панька Верещака и Марка Корыта, за самовольный убег, на гнев и милость полномочного пана их, князя Константина Вишневецкого, предали. Что все для памяти до книг головных жалосцского доминиального суда есть записано".

Большинство публики, уверенное в оправдательном приговоре, было положительно озадачено, разочаровано. Но заметив давеча, что самым ярым оппонентом председательствующего был представитель римского духовенства патер Сераковский, и догадываясь поэтому, что обвинение последовало именно по особенному настоянию последнего, никто не решился заявить вслух своего неудовольствия. Сам князь Адам преклонил голову перед судьями и отдал им справедливость.

– Суд был милостивее, – сказал он, – чем был бы он, может статься, при поджоге латинского костела; но для суда иноверческого, надо признать, то был суд строгий.

– А что же храм-то мой? – послышался растерянный голос отца Никандра, стоявшего по-прежнему около распростертого на носилках епископа Паисия.

– И то правда, – подхватил младший Вишневецкий, обращаясь к брату, – сгоревший храм будет, конечно, опять восстановлен?

Тот переглянулся с иезуитом, обвел окружающих властным взглядом и холодно, внятно отчеканил:

– Храм будет восстановлен; но храм уже не восточной церкви, а униатский. Господь попустил сгореть последнему в крае православному храму: не явный ли то перст божий, что восточная церковь у нас Всевышнему уже неугодна?

Vivat lesus, vivat Maria! – воскликнул патер Сераковский, и ликования всех присутствующих приверженцев латинства слились с его восторженным возгласом. Толпа придворных хлынула через открытую возным решетку к амвону и с льстивыми поздравлениями окружила сходившего князя-президента.

 

Роман Василия АВЕНАРИУСА «ТАЙНА САМОЗВАНЦА»

опубликован в третьем номере журнала «КЕНТАВР» за 2018 год (АВГУСТ)