Даниил МОРДОВЦЕВ. «Господин ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД» Глава из романа
     ПРЕДСКАЗАНИЯ КУДЕСНИЦЫ
Не успели еще гости разойтись из дома Борецкой и отправиться, по призыву вечевого колокола, на вече, как кто-то торопливо вышел из этого дома и, нахлобучив на самые глаза бобровую шапку, а также подняв меховой воротник "мятели", чтоб не видно было лица, скорыми шагами направился по берегу Волхова, вверх, по направлению к Ильменю. Из-за поднятого воротника мятели виднелся только конец рыжей бороды, да из-под бобровой шапки выбивалась прядь рыжих волос, которую и трепал в разные стороны переменчивый ветер. Прохожий миновал таким образом весь Неревский конец, оставил за собою ближайшие городские сады и огороды, спускавшиеся к Волхову, прошел мимо кирпичных сараев и гончарен и достиг старых каменоломен, уже брошенных, где брали камень на постройку новгородских церквей, монастырей и боярских хором очень давно, еще при первых князьях.
Здесь берег был высокий, изрытый, со множеством глубоких пещер, из которых многие уже завалились, а другие зияли между снегом, как черные пасти.
И здесь прохожий невольно, с каким-то ужасом остановился. Ему почудилось, что, точно бы под землею или в одной из пещер, кто-то поет. Хотя голос был приятный, женский, почти детский, но в этом мрачном уединении он звучал чем-то страшным...
–  Чур –  чур меня! –  невольно пробормотал прохожий, крестясь испуганно и прислушиваясь.
Таинственное пение смолкло.
–  Ноли старая чадь так поет –  кудесница? С нами крест святой...
Но в эту минуту невдалеке послышался другой голос, скрипучий, старческий:
–  Ну-ну –  гуляй, гуляй... А заутра я тебя съим, –  бормотал где-то скрипучий голос.
Волосы, казалось, стали живыми и задвигались под шапкою прохожего...
Бомм!.. Раздался вдруг в городе первый удар вечевого колокола. Голос его, словно живое что-то, прокатился по воздуху и ему –  как бы что-то живое –  отвечало глухим откликом в пещерах...
–  Го-го-го! Заговорил Господин Великий Новгород! –  опять послышался тот же старческий голос. –  А коли-то смолкнет...
Точно в бреду каком прохожий двинулся вперед к каменному выступу и опять остановился. Внизу, на Волхове, у треугольной проруби, середина которой была покрыта соломой, на льду, боком, опираясь на клюку, стояла старуха и глядела в прорубь...
–  Кричи, кричи, матка, созывай пчелок... А кому-то медок достанется?
Старуха потыкала клюкой в прорубь, погрозила кому-то этой клюкой в воду...
–  Гуляй, гуляй, молодец, покуль я тебя не съела, а мальцов ни-ни! Не трогай...
Старуха оглянулась и с изумлением уставилась своими глубоко запавшими глазами на неподвижно стоявшего на берегу прохожего. Голова ее, покрытая чем-то вроде ушастого малахая, тряслась. Одежда ее, вся в разноцветных заплатах, напоминала одеяние скомороха.
Прохожий снял шапку и показал свою большую, обильную рыжими волосами голову.
–  Фу-фу-фу-фу! Русским духом запахло! –  тем же скрипучим голосом проговорила старуха. –  Опять рыжий... рудой волк...
"Рудой волк", надев шапку, хотел было спуститься с берега.
–  Стой, молодец! –  остановила его старуха. –  Дела пытаешь ци от дела лытаешь?
–  Дела пытаю, бабушка, –  отвечал рыжий. –  К твоей милости пришел.
–  Добро! Пойдем в мою могилку...
По узенькой тропинке старуха поднялась на берег и, поравнявшись с пришельцем, пытливо глянула ему в очи своими сверкавшими из глубоких впадин черными, сухими глазами. Острый подбородок ее шевелился сам собою, как будто бы он не принадлежал ее серьезному, сжавшемуся в бесчисленные складки лицу.
–  Иди за мной, да не оглядывайся, –  сказала она и повела его к ближайшей пещере, вход в которую чернелся между двух огромных камней.
Пришлец последовал за нею. Согнувшись, он вошел в темное отверстие и остановился. Старуха три раза стукнула обо что-то деревянное клюкой. Словно бы за стеной послышалось мяуканье кошки... Пришлец дрогнул и задержал дыхание, как бы боясь стука собственного сердца...
Старуха пошуршала обо что-то в темноте:
–  Отворись-раскройся, моя могилка.
Что-то скрипнуло, будто дверь... Но ничего не было видно. Вдруг пришлец ощутил прикосновение к своей руке чего-то холодного и попятился было назад.
–  Не бойся, иди... –  Старуха потянула его за руку.
Ощупывая ногами землю, он осторожно подвинулся вперед, переступил порог... Опять мяуканье...
–  Брысь-брысь, желтый глаз!
Пришлец увидел, что недалеко, как будто в углу, тлеют уголья, нисколько не освещая мрачной пещеры. Старуха бросила что-то на эти уголья, и пламя озарило на один миг подземелье. Но старуха успела: в руках ее оказалась зажженная лучина, которую она и поднесла к глиняной плошке, стоявшей на гладком большом камне среди пещеры. Светильня плошки вспыхнула, осветив все подземелье.
В один момент произошло что-то необыкновенное, страшное, от чего пришлец хотел бы тотчас же бежать, крестясь в ужасе и дрожа, но ноги отказались служить ему...
Словно бешеный, замяукал и зафыркал огромный черный кот с фосфорическими желто-зелеными глазами и стал метаться из угла в угол... Какая-то большая птица, махая крыльями, задела ими по лицу обезумевшего от страха пришлеца и, сев в углубление, уставила на него свои круглые, огромные, неморгающие глаза –  глаза точно у человека, а уши торчат, как у кота, –  голова, как у ребенка, круглая, с загнутым книзу клювом, которым она щелкает, как зубами... Со всех сторон запорхали по пещере летучие мыши и задевали своими крючковатыми крыльями пришлеца за лицо, за уши, за волосы, которые едва ли не шевелились у него...
На жердях и веревках висели пучки всевозможных трав, цветов, кореньев... Меж ними висели сушеные лягушки, ящерицы, змеи... Страшный кот, вспрыгнув на одну из жердей, сердито фыркал и глядел своими ужасными, светящимися зеленым огнем глазами, как бы следя за каждым его вздохом...
А между тем извне в это страшное подземелье продолжали доноситься медленные, торжественные удары вечевого колокола. Казалось, что Новгород хоронит кого-то...
Старуха, что-то копавшаяся в углу, подошла к пришлецу и снова пытливо взглянула ему в глаза.
–  Своей волей пришел, добрый молодец?
–  Своей, бабушка.
Он испугался своего собственного голоса –  это был не его голос... И кот при этом опять замяукал.
–  А за каким помыслом пришел?
–  Судьбу свою узнать хочу.
–  Суд свой... что сужено тебе... И ейный суд?
–  И ейный тако ж, бабушка... И Марфин.
–  И Марфин?
–  Точно... какова ее судьбина?
–  Фу-фу-фу! –  закачала своею седою головой старуха. –  Высоко сокол летает –  иде-то сядет?..
Старуха подошла к страшной птице –  то была сова –  и шепнула ей что-то в ухо. Сова защелкала клювом...
–  А?.. На ково сердитуешь? На Марфу ци на Марфину сношеньку молодую?
Сова опять защелкала и уставила свои словно бы думающие глаза на огонь.
–  Для чего разбудили старика? –  обратилась вдруг старуха к пришлецу.
Тот не понял ее вопроса и молчал.
–  Вече для чево звонят? –  переспросила она вновь, прислушиваясь к протяжным ударам колокола.
–  Гонец со Пскова пригнал с вестями.
–  Знаю... Великой князь на Великой Новгород псковичей подымае и сам скоро на конь всяде...
–  Ноли правда?
–  Истинная... И ко мне гонцы пригнали с Москвы. Мои гонцы вернее ваших –  без опасных грамот ходят по воздуху...
Летучие мыши продолжали носиться по пещере, цеплялись за серые камни, пищали...
–  Так суд свой знать хочешь? И ейный –  той, черноглазой, белогрудой ластушки?.. И Марфин?.. и Великого Новагорода?
–  Ей-ей, хочу.
–  Сымай пояс.
Тот дрожащими руками распоясал на себе широкий шерстяной пояс с разводами и пышными цветными концами.
–  Клади под леву пяту.
Тот повиновался... Опять послышалось невдалеке, словно бы за стеною, тихое, мелодическое женское пение.
–  Что это, бабушка?
–  То моя душенька играе... А топерево сыми подпояску с рубахи... В ту пору как поп тебя крестил и из купели вымал, он тебя и подпоясочкою опоясал... Сымай ее... клади под леву пяту.
Снята и шелковая малиновая подпояска и положена под левую пятку...
–  Сыми топерево хрест и положь под праву пяту.
Руки, казалось, совсем не слушались, когда пришлец расстегивал ворот рубахи и снимал с шеи крест на черном гайтане... Но вот крест положен под правую пятку.
Неведомое пение продолжалось где-то, казалось, под землей. Явственно слышался и нежный голос, и даже слова знакомой песни о Садко –  богатом госте:
              И поехал Садко по Волхову,
              А со Волхова в Ильмень-озеро,
              А со Ильменя-ту во Ладожско,
              А со Ладожска в Неву-реку,
              А Невою-рекой в сине море...
Послышался плеск воды, а потом шепот старухи, как бы с кем-то разговаривавшей... "Ильмень, Ильмень, дай воды Волхову... Волхово, Волхово, дай воды Новугороду..."
Старуха вышла из угла, подошла к своему гостю, держа в руках красный лоскут.
–  Не гляди глазами –  слушай ушами и говори за мной...
И старуха завязала ему красным лоскутом глаза.
–  Сказывай за мной, добрый молодец, слово по слову, как за попом перед причастьем.
 И старуха начала нараспев причитать:
                 Встаю я, добер молодец, не крестясь,
                 Умываюсь, не молясь.
                 Из ворот выхожу – 
                  На солнушко не гляжу,
                  Иду я, добер молодец, лесами-полями,
                  Неведомыми землями,
                  Где русково духу не слыхано,
                  Где живой души не видано,
                  Где петух не поет,
                  Ино сова глас подает, – 
                  Под нози Христа метаю,
                  Суда свово пытаю...
Несчастный дрожал всем телом, повторяя эти страшные слова. Кудесничество и волхвование в то время пользовались еще такою верою, что против них бессильны были и власть, сама веровавшая кудесникам, и церковь, допускавшая возможность езды на бесах, как на лошадях, или на ковре-самолете... Послышался стон филина...
–  Слышишь?
–  Слышу...
–  Топерево самая пора... пытай судьбу... Спрашивай!
–  Что будет с Великим Новгородом?
–  Был Господин Великий Новгород –  и не будет ево... Будет осударь...
–  Какой государь?
–  Православной.
–  Так за нево стоять?
–  За тово, кто осударем станет.
–  А какой суд ждет Марфу?
–  Осударев суд.
–  А Марья будет моя?
–  Коли Новгород осударев будет, ино и Марья твоя.
–  А люб ли я ей?
–  Ожели бы не люб, не приходила бы она ко мне пытать о тебе.
–  Ноли она была у тебя?..
У вопрошающего ноги подкашивались. Он готов был упасть и силился сорвать повязку с глаз.
–  Не сымай! Не сымай! –  остановила его старуха.
Она сняла с жерди пучок каких-то сухих трав и бросила на тлевшие в углу уголья. Угли вспыхнули зеленым пламенем, и по пещере распространился удушливый, одуряющий запах. Затем старуха прошла в какое-то темное отверстие в углу пещеры и через минуту воротилась, но уже не одна: с нею вышла молоденькая девушка и остановилась в отдалении. Кот, увидав ее, спрыгнул с жерди, на которой все время сидел; распушив хвост, подошел к девушке и стал тереться у ее ног.
–  Смотри на свою суженую –  вон она! –  сказала старуха и сорвала повязку с глаз своей жертвы.
Тот глянул, ахнул и как сноп повалился на землю...»