ЮРИЙ ПОКЛАД

ЦЕНА ОШИБКИ
Глава из повести

ПРЕДЛОЖЕНА АВТОРОМ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ НА САЙТЕ

Хорошо помню, как выглядела та кувалда: она была не слишком большой, с деревянной, треснутой наискось ручкой, захватанной грязными рукавицами. Хозяин кувалды, сварщик Паша, по прозвищу Паха, несколько раз порывался изготовить новую ручку, даже припас для этого хорошую заготовку из ивы, но Паха отличался ленью, и ручка на кувалде оставалась прежней.
Эта кувалда мучила меня потом в ужасных снах: то становясь огромной, в рост человека, то уменьшаясь до того, что её можно было положить в карман или использовать в качестве брелка на ключах от комнаты в общежитии. Кувалда обозначала беду, мне не с кем было поделиться этой бедой, чтобы облегчить непрерывное напряжение в душе.
Впрочем, по порядку.
Окончив институт, я попал на работу в экспедицию глубокого бурения слесарем по оборудованию скважин противовыбросовым оборудованием.
Слесарем меня назначили ненадолго, механик, Борис Илларионович Терлецкий, уходил на пенсию, и я должен был занять его место.
Борис Илларионович – толстый, рыжеватый человек с заросшим седой щетиной, обрюзглым лицом; молчаливый и нелюдимый, уставший от жизни. В его слоновьих глазах, спрятанных в одутловатых надбровьях, замерла мучительная тоска, глаза просили не беспокоить назойливыми просьбами и пустыми вопросами. Во внутреннем кармане телогрейки Терлецкого всегда имелась початая бутылка портвейна, время от времени он прикладывался к ней экономными глотками, постоянно находясь в пограничном состоянии – не пьяном, и не трезвом; глаза его имели мутноватый, сонный отблеск.
Главный инженер экспедиции Дмитрий Васильевич Рыбаков советовал мне набираться у Бориса Илларионовича опыта, но я не понимал, как можно набираться опыта у полупьяного человека. Я пытался выспрашивать Терлецкого «секреты профессии», ему это надоело, и он сказал:
– Видишь, как я делаю, делай также.
Я внимательно наблюдал, как руководит Терлецкий монтажом противовыбросового оборудования, – колонной головки, превентеров, задвижек и выкидных линий, но не был уверен, что смогу делать также, оказавшись на его месте; у Терлецкого никогда не возникало неразрешимых проблем, он умел предугадать их появление.
На меня, как и на других подчинённых ему людей, он глядел безо всякого интереса, что-то говорил лишь тогда, когда это становилось необходимым. Он был неприятен не только поведением, но и чисто по-человечески, в особенности, когда ел вяленую рыбу.
Он не курил, но садился вместе с курящими в специально отведённом для этого месте на буровой, доставал из кармана средних размеров леща, тщательно разминал его, потом срывал шкуру вместе с чешуёй и принимался торопливо и неопрятно есть; кусочки рыбы и мелкие кости свисали с лоснящегося от жира небритого подбородка и с толстых губ. Он никогда ни с кем не делился, не предлагал попробовать аппетитную, вкусно пахнущую мякоть, ел с непроницаемым, застывшим в наслаждении лицом, не обращая ни на кого внимания. Я старался не глядеть на Терлецкого, когда он ел рыбу, нечаянно натыкаясь взглядом на его лицо, вздрагивал.
В бригаде был ещё один слесарь, мой ровесник, Володя Гужонкин, по прозвищу Гуженёнок. Небольшого роста, с аккуратным округлым животиком, напрягающим пуговицу на рубашке, с редкими чёрными усиками, с постоянной ухмылкой на пухлых губах. Оборудование он знал неплохо, постоянно спорил, пытаться переубедить его было невозможно, голос Гуженёнок имел высокий по тембру, крикливый.
Сварщиком работал Павел Яковлевич Горожанский – лет пятидесяти, суетливый, шустрый не по годам. Нос у него был уникальной формы, он словно собирался вырасти достаточно длинным, но в какой-то момент кончик обрубили, в результате получилось нечто малопонятное по форме, и не то, чтобы уродливое, но несуразное. На мальчишескую кличку Паха не обижался, он вообще ни на что не обижался, лишь хищно ощеривал редкие, острые, коричневые от табака, зубы.
Со мной Паха был предупредителен, даже слегка заискивал, предвидя то время, когда я стану его начальником.
– Сначала будет трудно, но ты не волнуйся, я помогу, подскажу, – обещал он заботливо-товарищеским тоном,
Но я не хотел, чтобы мне кто-то помогал и подсказывал, тем более такой двуличный человек, как Паха, я оставлял его слова без внимания, будто не слыша их.
Монтировать превентера на устье скважины – дело ответственное: когда случится газовый или нефтяной выброс, первое, что будет проверено, это исправность устьевого оборудования, если превентера не сработали, вина ляжет на того, кто подписывал акт готовности.
У Бориса Илларионовича всё всегда было исправно, всё срабатывало, как положено, я внимательно наблюдал за его работой, немного опасаясь того момента, когда власть окажется в моих руках.
Я хотел выглядеть уверенным в себе и это у меня получалось. Юность я из своей судьбы вычел, поспешив перейти от детства ко взрослому состоянию. Юность неминуемо включает в себя состояние растерянности, человек начинает узнавать мир с жестокой стороны и поневоле пугается его, хотя и не показывает виду. В юности душе человека наносится много явных, и ещё больше скрытых ран, следы которых остаются на всю последующую жизнь, ничего хорошего в юности нет, и я решил исключить её. Будучи мальчиком, вёл себя, как взрослый, и поступал, как взрослый, хотя и понимал, что это лишь видимость, иллюзия, роль взрослого мне была ещё не под силу, но я старался этого не замечать.
Родители трудились институтскими преподавателями: папа читал лекции по начертательной геометрии, мама – по сопротивлению материалов. Моё быстрое взросление их не встревожило, они жили своими заботами и рассчитывали на то, что я самостоятельно справлюсь с возникающими проблемами. Меня это устраивало. Незаметно проявилась моя значимость в семье: если возникала бытовая проблема, скажем с вызовом сантехника, отец, не любивший, когда его теребят по пустякам, говорил маме: «Давай поручим этот вопрос Сергею», и я шёл в ЖЭК, объяснялся там, приходил сантехник и делал всё, что требовалось.
Постепенно такая постановка в решении бытовых проблем стала нормой, и я почувствовал себя не только старше, но и умнее родителей, что выглядело неестественно и вызывало иронию у них. Близких друзей у меня не было, ни в школе, ни во дворе, но я был уверен, если потребуется, они найдутся. Формирование моего характера закончилось рано, и я не сомневался, что он получился таким, как нужно. Поразмыслив, я решил добавить в него новые черты, – гибкость и предусмотрительность, они немного не вписывались в образ, но в некоторых случаях, например с Терлецким, бывали необходимы.
Я легко разгадал этого человека, внутри он был добр и примитивен, втереться в доверие оказалось легко. Терлецкий поведал мне тонкости монтажа оборудования, подчеркнув моменты, когда можно сделать ошибки, ему было приятно читать эти лекции, поскольку ничего более ценного он не знал. Я постарался всё запомнить, кое-что записал, после этого почувствовал себя готовым занять должность механика по устьевому оборудованию.
Я видел, что Терлецкий, с одной стороны с нетерпением ожидает ухода на пенсию, но с другой – боится изменения образа жизни, потому что в новом качестве себя не представляет. Что делать дома, если не нужно идти на работу? Мне хотелось, чтобы Борис Илларионович поскорее исчез, я желал самостоятельности.
В один из последних монтажей Терлецкого случилось то страшное для меня событие, о котором я вспоминал потом много лет, да и сейчас не забыл. Монтировалось оборудование на устье скважины после спуска эксплуатационной колонны. В сравнении с установкой превентеров, это работа менее сложная и трудоёмкая: после посадки колонны на клинья, нужно отрезать её по размеру и установить катушку с пакерным резиновым уплотнением. Я не раз видел, как Терлецкий всё это делает.
Стоял конец апреля, время ненастное, промозглое, под буровой приходилось находиться неотлучно, холодный ветер задувал сквозь рваную обшивку низа основания вышки, сверху, с палубы, в шахту капала вода.
Шахта при забуривании скважины, роется глубиной два метра, квадратной формы и обшивается досками, но доски давно упали на дно, теперь шахта стала бесформенной обширной ямой. Спускаться в неё приходилось по длинной, приставленной полого, лестнице.
Кусок отрезанной Пахой колонны подняли на палубу лёгостью*, Паха стал ровнять торец трубы, торчащей над катушкой, делая скос вовнутрь, чтобы при спуске трубы свободно проходили в скважину. Юркий Гуженёнок вертелся вокруг Пахи, делая вид, что помогает, такая у него манера, изображать напряжённую работу. От горящего резака летели мелкие кусочки раскалённого шлака, один из них попал назойливому помощнику в глаз, Гуженёнок вскрикнул, зажал рукой глаз, застонал.
– Что, словил подарок? – безжалостно проворчал Терлецкий. – Нечего было там крутиться.
Гуженёнок стонал всё сильнее, ему было больно.
– Пойдём к мастеру, глаз промоем, – сказал Терлецкий.
Паха надвинул на глаза очки с чёрными стёклами и завершил своё дело, скос в трубе получился не совсем ровным. Погасив резак, Паха сказал:
– Надо трубу с торца кувалдой обработать.
Сказано было мне, поскольку мы оставались вдвоём в шахте. Паха повесил резак на поперечину лестницы, сунул очки в нагрудный карман телогрейки, и добавил:
– Я вам тут не нужен, пойду чайку попью, погреюсь, – он постепенно привыкал называть меня на «вы», как положено называть подчинённому начальника.
Он сильно замёрз, это было видно: небритые, солдатские щёки густо покраснели, на характерном, усечённом носу висела капля. Я тоже замёрз, но не решился требовать, чтобы Паха остался и сам обработал срез трубы кувалдой, это была пока ещё моя обязанность, как слесаря, но мысль обнаглеть окончательно и на правах будущего начальника предложить это сделать Пахе, всё же мелькнула, мне кажется, Паха покорился бы. Но я пожалел его, и эта жалость стоила мне потом долгих мучений, жалость вообще дорого стоит, позднее я не раз имел возможность в этом убедиться.
Паха ушёл, я взял кувалду и стал бить по внутренней части трубы, сначала нехотя, потом всё сильнее, со злобой: эта работа была мне неприятна. Я знал, что бить следует резкими, точными ударами, чтобы шлак отваливался, а не вминался в срезанную часть трубы, но я был раздосадован тем, что пришлось делать эту работу самому, и бил с размаху, небрежно.
Беда постоянно стоит за спиной, нельзя об этом забывать, как только потеряешь бдительность, получишь возмездие: ручка кувалды вдруг лопнула вдоль, по трещине, часть её осталась у меня в руке, а сама кувалда улетела в скважину. Обомлев, я не сразу понял ужас происшедшего, отбросив в сторону обломок ручки, заглянул вовнутрь трубы, словно надеясь, что кувалда застряла там и её можно извлечь. Но в трубе был лишь ровный слой сероватого бурового раствора. Вдруг навалилась дикая головная боль, лоб горел, я сдёрнул с головы каску, подшлемник, выбрался по лестнице из ямы, вышел из-под буровой. Небо было беззвёздным, чёрным, тускло светила фонарями вышка; неподалёку виднелись окна жилых вагончиков. Когда человек получает серьёзную рану, то в первые несколько секунд не ощущает боли, он смотрит на свою изорванную плоть, догадываясь, что произошло нечто ужасное, но ещё не понимает последствий, реальное осознание приходит чуть позже вместе с нестерпимой болью. Ещё несколько минут назад ничего не предвещало беды, как вдруг всё переменилось: гнетущее чёрное небо и беспомощное отчаяние в душе.
Вернулись Терлецкий, Паха и Гуженёнок с промытым глазом, они не заметили во мне перемены, да и замечать было некогда: буровой мастер торопил с монтажом.
Трудно описать, что творится в душе человека, только что совершившего преступление, в панике от неизбежного разоблачения он боится коварных вопросов, например: куда делась кувалда, где она? Я лихорадочно придумывал правдоподобный ответ, но так волновался, что ничего убедительного не приходило в голову, и, если б меня спросили, сразу же сознался бы в случившемся.
Я считал себя вполне взрослым и уже распланировал дальнейшую жизнь, но теперь дыхание на старте сбито, и неизвестно, что будет дальше. Я лишь выглядел уверенным и сильным, но ещё не укрепился, не закостенел, меня было легко сбить с толку, столкнуть с намеченного образа. Разве назначат меня теперь механиком по монтажу устьевого оборудования вместо Терлецкого? Главный инженер Рыбаков, известный своей насмешливостью, скажет: «Нет, нельзя, он ещё чего-нибудь в скважину кинет». И я останусь слесарем навсегда.
Ситуация выглядела безнадёжной, кувалда застряла там, где эксплуатационная колонна диаметром 168 миллиметров переходит в колонну диаметром 140 миллиметров, на глубине четыре тысячи двести метров. Придёт бригада по испытанию скважин, начнёт спуск труб НКТ, трубы встанут. Скважина стоит огромных денег, даже не знаю, сколько именно, какая сумма пойдёт на ликвидацию аварии, предположить невозможно, а что, если она окажется безнадёжной? Я не представлял, как ликвидируются такие аварии. Начнётся расследование, допросы, моё запоздалое признание лишь усугубит вину. Каким образом меня накажут? Отдадут под суд? Но, если даже этого не произойдёт, дальнейшая карьера полетит кувырком, никто не будет принимать меня всерьёз.
Вопрос, куда делась кувалда, так и не был задан, но повис, словно меч, занесённый над моей головой. Не может быть, чтобы пропажа не была замечена, кувалдой пользовались постоянно, другой нет, Гуженёнок и Паха не спрашивают о ней, догадавшись, что произошло.
При этой мысли меня била дрожь.
Как я прожил две недели до того дня, когда услышал известие об отсрочке приговора, мне самому непонятно, ночами я спал и не спал, – забывался на время, изнеможённо провалившись в густой липкий сумрак, и просыпался, словно от толчка. Жизнь стала мучительной: туманная пелена перед глазами, непрерывная головная боль, – я что-то делал, с кем-то разговаривал, внешне, может быть, не вызывая подозрений, но внутренне находясь в беспрерывном страхе неизбежного разоблачения. Колючий ком в груди, возникший тогда, под буровой, не рассасывался, вызывая временами пронизывающий волнами озноб по всему телу. Долго время находиться в таком состоянии было невозможно, я был готов пойти к главному инженеру и сознаться в преступлении, но понимал, что этот выход равнозначен самоубийству.
Я пристально наблюдал за поведением коллег и замечал иронический взгляд Пахи, оценивающий – Терлецкого, испуганный – Гуженёнка.
Через две недели, придя утром в диспетчерскую на базе, я узнал о том, что испытание скважины, в которую я уронил кувалду, отложено до тех пор, пока не будет пробурена соседняя. Она была намечена неподалёку, в трёхстах метрах. Руководство экспедиции посчитало, что нет смысла два раза завозить оборудование и бригаду по испытанию, лучше сделать это комплексно, так будет экономически целесообразней.
Никто, кроме меня, не обратил внимания на эту новость, меня же она потрясла: казнь, пусть не отменяется, но откладывается. Я понимал, что моя радость малодушна и даже глупа, но всё равно радовался. Это решение отодвигало срок моего разоблачения на то время, пока будет буриться следующая скважина, примерно на год, это не выход из положения, но моя утомлённая душа ликовала: целый год жизни, за это время может всё, что угодно произойти, разве не бывает чудес?
Терлецкий срочно засобирался на пенсию, срок её, по льготному стажу, подошёл год назад, но его всё не отпускали, просили задержаться. Теперь он зачастил к главному инженеру с жалобами на состояние здоровья и эта торопливость казалась мне подозрительной. Терлецкий никогда не брал бюллетеней, и ни на что не жаловался, а тут у него вдруг заболело всё подряд, он стал с трудом таскать свои толстые ноги, присев на скамейку, яростно тёр колени ладонями, постанывая себе под нос. Паха, сочувственно спрашивал:
– Болит, Борис Илларионович?
Терлецкий в ответ неопределённо мычал, по его искажённому гримасой лицу, можно было догадаться о невыносимости страданий.
Совпадение событий виделось мне вполне понятным: хитрый Терлецкий знает, что кувалда в скважине, кто-то рассказал ему об этом, скорее всего, Паха, как руководитель работ он должен понести основную ответственность за происшедшее и теперь спешит выйти из игры: через год, когда всё выяснится, не станут наказывать задним числом пенсионера, ветерана труда.
Мне казалось, что Паха глядит на меня вызывающе, я несколько раз засекал именно такой взгляд, на следствии, когда оно случится, ему не будет смысла ничего скрывать, и он расскажет, как ушёл тогда, чтобы отогреться, оставив меня одного под буровой с кувалдой в руках, и как не нашлась эта кувалда после его возвращения.
Терлецкий простился с коллективом в своей манере: никаких прощальных ужинов с водкой не было, когда закончился его последний рабочий день, пожал всем руки и сказал:
– Завтра не приду, вы уж тут сами, без меня трудитесь.
Когда мы остались с ним наедине, невнятно прогундел:
– Если вопросы будут, заходи, знаешь, где я живу.
Я знал, где он живёт, но был уверен, что никогда к нему не зайду.

Повесть Юрия ПОКЛАДА «ЦЕНА ОШИБКИ»
опубликована в журнале "ПОДВИГ" №07-2023 (ИЮЛЬ)
ОФОРМИТЬ ПОДПИСКУ на ж-л «ПОДВИГ» можно 
НА САЙТЕ (АКТИВНАЯ ССЫЛКА) или в отделении связи «ПОЧТЫ РОССИИ».