Юрий БЛИНОВ

«СУДЬБЫ и ЗВЕРИ».Записки очевидца. Фрагмент.

ПРЕДЛОЖЕН АВТОРОМ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ НА САЙТЕ

 Очнулся весь в поту, спросонья не разобрался, что к чему, где я. Хотел встать, но, придавленный непомерной тяжестью ватного одеяла, шкуры медвежьей и каких-то поношенных вещей, затих. Что со мной – не соображу, огляделся, вижу, чую: на кровати жесткой, деревянной лежу. Главное, не в лесу на снегу, слава богу, в избе с низким потолком, маленькой, рубленной из бревен, слева за головой окошечко крохотное белесым лоскутком выглядывает. Принюхался – дух живой в избушке, Русью пахнет: крепко соленым мужским потом, сильно – псиной, слегка – шкурьем освежеванным. Свыкся с сумраком, разглядел в углу печку железную, изредка попыхивающую розоватыми боками, стол небольшой из неструганых досок, на столе – кружка алюминиевая, крошки хлебные. Дошло, что я в охотничьем зимовье, успокоился и, вбирая не отогревшимися клетками печной жар и благость жилого дома, опять задремал.
Кажись, и вздремнул немного, дверь хлопнула, хозяин ввалился, большой, грузный, кудлато, как беглый заключенный, заросший черно-седыми лохмами. Леший, со сна казалось, как есть, леший из лесной хмари в избу приперся.
– Ожил, – прогудел он, сдирая сосульки с усов. – Думал каюк тебе, когда затаскивал. Уже деревенеть начал. Еле выходил. Ну! – он грузно сел на лавку, – сказывай, каким ветром ко мне занесло? Кто, откедова? Заблудился, должно. Делись, не робей, я пока стол соборую. Тебе пожевать надо, силы восстановить.
Плененный простецким говором и внешностью хозяина, рассказал я ему о мытарствах своих, все без утайки выложил, как опростоволосился, как замерзал, как голодал, как надежды терял последние. Спасибо, дочь и жена помогли, думы, забота о них, вернее, чувства родственные сгинуть не дали.
– Не тужи, с кем не бывает. Я хоть и промысловик, а тоже блудил не раз, – подбодрил он меня. – Подняться можешь, слабоват еще, ну, лежи, я стол подвину. Три дня не ел, говоришь. Теперь, считай, четыре. Ты сутки проспал. Давай, набирай силы, только шибко на еду не налегай, полегче. Потом наверстаешь.
– Как побыстрее сообщить моим? Поди, уже отчаялись. Жаль у меня сил маловато, – чуть-чуть поев, спросил я.
– Не горюй, завтра встанешь. Тут до буровой пять километров всего. Оттуда позвонишь. Я провожу. Мне и самому закругляться пора. Так что радуйся, завтра родных увидишь.
– Да ну?! Даже не верится. Как ты нашел меня?
– Просто. Возвращаюсь я, значит, с промысла, путик свой обходил. Смотрю, около избы бревно, непонятно откуда лежит. Подошел, гляжу: мать моя!.. Человек. Приподнял за подмышки и быстрей в избу волоком, ты уже коченеть начал.
– Не помню, ничего не помню.
– Где тебе, отходил – на тот свет собирался. Снял одежду с тебя, догола раздел, притащил жира из сенника и ну втирать в тебя, полкружки спирта споил и укрыл чем мог.
– Куда столько? – показал я на свое укрытие – от тяжести встать не могу.
– Тебя трясло, как при лихорадке. Я накрываю, а ты мерзнешь, я – еще, а ты мерзнешь. Все, что в избе было, на тебя свалил, печь натопил – в жаре паришься, а у тебя все равно зубы стучат. Тогда я жир растопил и им тебя отпаивал. Не простой жир-то, колдовской. Медвежий жирок. Он тебя с того света и вытащил.
– Медвежий жир? – с сомнением переспросил я.
– Он, не сомлевайся, – ответил он.
– А ты знаешь? – вспомнил я про следы у ручья. – Недалеко отсюда шатун бродит.
– Этот, что ли? – Не без гордости с улыбкой показал он на шкуру, придавившую меня.
– Неуж он? – С недоверием потрогал я шкуру. – Да, свежая, а я и не обратил внимания. Расскажи, как добыл? – с восхищением в глазах попросил я. – Прошу, расскажи.
– Хорошо расскажу. Ты ешь лучше давай. Ничего, считай, не проглотил.
– Мне б чайку тепленького. Так в лесу хотелось.
– Чаек найдется. Вот, не остыл еще. Чайник, как лохань, большой у меня, удобный, я вечерять люблю. Ночи длинные, надолго хватает. Пей хоть весь. Худа не будет.
Жадно, с упоением, кружка за кружкой, пил я крепко заваренный чай и не мог утолить жажду. Леший, так про себя я назвал охотника, подбросил дров в печку, зажег керосиновую лампу, присел к столу, налил себе чаю и неторопливо начал повесть о медведе-шатуне.
– Это, брат, история целая. Не люблю я о своих успехах глаголить, но про этого расскажу, много беды принес. Ты сам-то откуда будешь? Из Муравленко, так слышал, должно, про шатуна, что на Суторминском месторождении смуту сеял.
– Слышал, – утвердительно ответил я. – Думал, басни рассказывают.
– Не басни. Этот всю округу на уши поставил. Впрочем, по порядку. Заезжие браконьеры медведя того из берлоги подняли. Теперь появились такие, по всему Северу шастают. Беды от них больше, чем от шатунов. Эти из Сургута, что ли, хотели шкуру медвежью добыть, а чуть свои не оставили. Не ожидали, что на них из леса не ручной мишка, а зверь-гора вылезет, со страху попалили в воздух и деру… Словом, подняли, а в лесу еще ни травы, ни листьев, ни ягод. Хоть и весна по календарю, а жевать медведю нечего, он животное травоядное, а голодный зверь – страшный зверь, быстро в стервятника превращается. Хорошо, если живности в лесу много, а если нет, чем питаться, кого есть. В такое время лучше не попадаться ему, преследует все, что движется, поедает все, что подвернется, не боится к людям идти, скот режет, человечиной не брезгует. Этот вот, – он опять кивнул на шкуру, – все буровые по кругу обошел, везде навел шороху, кладовые вскрыл, столовые разбомбил, двоих человеков потрепал, многих перепугал до смерти. Раз пришел на пятнадцатую буровую, людей на вышку загнал, тушу быка из кладовой выпер и на глазах у всех устроил пиршество. Радист в конторе заперся и дозвонился до поселка. Наряд милиции выслали, мишку-бандита брать. Все ребята крутые, дерзкие, как же, все с автоматами, без предосторожностей на куст залетают, из машины, как боевики, высыпали, сейчас мы его, как миленького, в хлам, а мишка, не будь дурак, машину издалека услышал и затаился за вагончиком, выжидает. Милицейские для острастки в воздух постреляли, в столовую заскочили, в вагончики – никого, посмеялись над буровиками-паникерами и к вышке, слезайте, мол, мужики, удрал Хозяин, в штаны от нас служивых наложил. Хозяин с тылу выскочил и с ревом, рыком на них. Милицейские ухари со страху автоматы побросали и тоже на вышку. Один сплоховал, замешкался, мишка подмял его, потрепал слегка и ходу в лес.
– Как слегка – не насмерть, значит? – с ужасом спрашиваю я.
– Нет, выжил, еле, правда, выкарабкался. Кости срослись, лицо, правда, не лицо, а шрам сплошной. За боевые заслуги перед Отечеством медаль дали, сейчас на пенсии по инвалидности.
– Досталось, видать, мужику. А дальше, дальше что.
– Дальше... – задумался Леший, почесал кудлатую голову.
– Дальше меня позвали, не то что официально – через власти, а так, люди просто. Мастер по бурению с 20-й разведочной приехал ко мне в Ноябрьск в гости и рассказал о шатуне. Потом упрашивать принялся: «поехали» да «поехали». У тебя опыт, на счету не меньше двадцати их зверюг. Помоги избавиться. Работу дезорганизует умный зверь, коварный, с ним по-серьезному разобраться надо. Профессионально. Люди меня за тебя просили». В общем, уговорил. Я эти места не понаслышке знаю, еще до освоения Сутормы здесь охотился. Взял двух лаек медвежатниц и сюда, в эту вот избушку, думал, раздраконили, нет, сохранилась в целости-сохранности. За медведем долго ходил, высматривал, выслеживал, изучал повадки, привычки. И, правда, умный зверюга, медвежья порода вообще умная. А этот особенный – никакой системы, никакого повтора, каждая ходка, каждое нападение по-новому, с закидоном, не просчитаешь, не предугадаешь.
Надоело мне поджидать, когда он ошибку сделает, бесполезно время тратить, решил к старому надежному способу прибегнуть. Облюбовал лесной островок-мысок, недалеко от третьей старицы Пяку-Пура, на нем сплошь крепи, буреломы, чащи, горельники. Вокруг мыска голые тундровые болота, только перешеек, соединяющий островок с черной тайгой, залесенный. Не островок, а медвежий угол, мой шатун за это время тоже побывал на островке, отлеживался после разбоев. Я и посчитал, раз единожды побывал, то и второй раз заявится, уж больно места подходящие. Ему подходящие, а для моей охоты тем более. Посчитал и каждое утро чуть свет к тому островку хожу, смотрю, не пришел ли? Вот и позавчера, едва рассвело, лыжи навострил, и вперед. Прихожу, смотрю, есть след на мысок крупный размашистый, определяю – мой Хозяин заявился. Обошел островок – выхода нет. «Вот и попался, голубчик», – вслух радуюсь, а чему радоваться-то, будто уже добыл его, шкуру на стену повесил.
– Как позавчера? – встреваю я. – След-то я вчера видел. Свежий совсем.
– Позавчерашний. Ты его в лесу переходил, вот и не успело замести, поднялся бы по ручью вправо на плоскогорье, там следы и не нашел бы, пурга выровняла.
Так вот. На чем я остановился? А-а-а, следы Хозяина нашел. Поставил, значит, я на след собак, затравил их и отпустил, а сам – на перешеек, встал на самом узком месте. Медведь в чистое поле, то есть в болото тундровое, днем не рискнет пойти, испугается, наверняка будет к тайге пробиваться – в лесу скрыться легче, а пробиваться где лучше – конечно, по залесенному перешейку. «Тут тебя и встретим, на этом самом месте. Ты хитрый, но и мы не лаптем деланы», – решил про себя. Островок от тайги разделяла чистая полоска шириной метров семь-восемь. Я за крайней кряжистой сосной облюбовал место, обтоптал, сучки убрал лишние, чтоб обзор был. Схоронился до поры и весь в слух превратился.
Слышу, собаки зло, с яростью залаяли, значит, подняли бугая, и молю бога, чтоб на меня выгнали. За молодого кобелька Грома переживаю. Белка – мать его, она опытная, в бою искусная, не подставится, а Гром – горячий, салажня еще, одного лишь пестуна и брали с ним. В пылу забудется, полезет нахрапом, а зверюга-то хитрый, ловкий, скорость у него, реакция молниеносная, достанет. Когти у медведя, видал, какие, – он опять показал на шкуру. – Как зацепы у монтеров, что по столбам электрическим лазают. Хороший песик был, с характером, да-а-а. На мою беду прав я оказался, накаркал, добеспокоился. Подняли мишку собаки, карусель устроили. То одна навалится, за гачи ухватится – чувствительное место на заднице, на «штанах» мишкиных. Тот ярится, слюной брызгает, норовит сбить паскудину, отбросить сучару, разорвать. Лупит лапами по лютому ворогу, а собаки нет уже, отскочила, удары рассекают воздух, медведь еще боле ярится и за ней, а другая собака в это время это же покусанное место клыками цапает. Мишка ревет от боли и за другой паскудиной кидатся, освободившаяся псина снова за гачи его. Медведь садится на задницу и от боли неистовой приходит в бешенство, начинает крушить все, что под лапы попадется, а собаки не отстают.
Не сразу, но доходит до мишки, что от этих назойливых «ос» одно спасение – бегство, и он ходу, но собаки не дают далеко оторваться, достают, вынуждают вновь садиться на задницу, беречь ее. Медведь дуром ревет, отбивается и снова в бегство. Бой боем, но в подсознании у мишки сидит, что собаки одни не охотятся, они с людьми должны быть обязательно, от людей главной беды ждать надо, от людей с оружием, а от них одно спасение – лес густой, нехоженый, и шатун к тайге по перешейку ринулся, а мне того и надо. «Иди, иди, – шепчу. – Мы сготовились!» Перед выходом с мыска Гром, видать, догнал мишку, посадил на мягкое место, отпрыгнул, тут и Белка подоспела, в новом месте порвала штаны мишкины и отскочила. Гром в атаку сготовился, но перехитрил его медведь, сделал вид, что за Белкой бросится, а сам развернулся и встретил Грома затрещиной. Тот отлетел метров на пять, ударился о дерево и прилип к нему, заскулил предсмертно, и мгновенно издох. Белка, боевая собачка моя, не напугалась, наоборот, с многократной обозленностью навалилась на шатуна, мстя за сына, за породу собачью, и потому ничего не оставалось медведю, как опять пятки ей показывать, на меня идти.
Как пристально я ни вглядывался в лес на другой стороне перешейка, все равно прохлопал появление медведя. Он передо мной, резко остановив свой бег, возник внезапно. Хищно вздыбился, желтыми, налитыми злобою глазами оглядел чистую полосу, перевел взгляд на лес, показалось, на меня и замер. Сердчишко мое забухало, кровь ударила в голову, прервалось дыхание, но я мобилизовал свои ресурсы и действовал, как заведенная игрушка, целясь из карабина в сердце и между глаз. Медведь взревел от пуль, грузно осел, но собрал последние силы и попер на меня. Встречь ему – еще две пули в грудь, в сердце, и мишка зарылся в снег, с метр какой-то не добежав до меня.
Вот, теперь лежит рядом. Мертвый, безобидный, а подходить боюсь, уж больно страшная и огромная силища в нем зарыта. Ну а там, прежде чем подходить, осмотрел сначала, не прижаты ли уши, не вздыблена ли шерсть на затылке. Чем черт не шутит. Может, затаился перед смертью и поджидат меня, недотепу. Пока определялся, и Белка подоспела, давай, не остерегаясь, драть медвежью шкуру со злобой и местью. Еле-еле оттащил лаечку. Вместе сходили за Громом, всплакнули, похоронили, салют двумя выстрелами произвели. Что тут поделаешь – молодо-зелено, у медвежатников участь такая – собачья. Их смолоду натаскивают на схватку смертельную. Ставка схватки – жизнь! Оплошал, промахнулся, зевнул – жизнь потерял. Вот так.
Пока обдирал, намучился. Уж больно здоров мишенька оказался, полдня затратил.
Леший замолчал, задумался, обхватив кудлатую голову, видно, все еще переживал схватку с медведем. Керосин в лампе заканчивался, и огонь за стеклом заплескался, как на ветру, задымил и вскоре совсем потух. Изба погрузилась во тьму, только печка от дверцы продолжала временами бросать свет на мужественное, в шрамах лицо охотника-воина.
Сон снова навалился на мое уставшее тело, глаза слипались, но рассказ, сочный, яркий, захватил меня. Представился воочию предсмертный бой охотника с хищником.
«Да, чуть не подмял мишка Лешего, метра не хватило всего. Три пули в голову, в сердце и те не остановили Хозяина».
Что за сила, что за неукротимая энергия сидит в нем, двигает зверем, непонятно. Может, сверхъестественная? Теперь вот отгулял мишенька. Зло наказуемо, сколь веревочка не вейся, а конец будет – еще раз удостоверился я в правдивости народных поговорок и несколько посочувствовал животному, невольно сопоставив себя с ним в части завершения жизненного пути. – Жизнь шатуна второго закончилась бесславно, трагической гибелью. Жизнь шатуна первого, моя то есть, тоже чуть у порога избы не оборвалась. Только случай спас, а подмял бы мишенька охотника, что тогда? Тогда бы и меня спасать было некому. И моя жизнь тоже бы в бездну канула. Да-а, жизнь… Как переплелось все. «Неужели у всех шатающихся участь такая? – подумалось с сожалением. – Жаль, – вслух проговорил я и успокоил себя тут же, – это у тех, должно быть, кто беду несет, разор».
– Кого жаль, мишку? – прочитал охотник мои мысли.
– Нет, своих, – соврал я и сладостно представил, как завтра увижу их, обниму жену, дочь, друзей. И с этими чувствами уснул здоровым крепким сном.