Даниил МОРДОВЦЕВ

ЦАРЬ и ГЕТМАН
Отрывок из романа

Сокращено для публикации на сайте

На другой день царь Петр послал Павлушу пригласить к себе преосвященного Митрофания Воронежского по делу. Около архиерейского дома, по обыкновению, стояли толпы, толкаясь по делу и без дела. Увидев молоденького царского денщика, толпа заколыхалась, догадавшись о цели посольства Ягужинского.
– За архиереем идет от царя…
– Ох, светики! Так выдет сам – от батюшка?..
– Сюда, робята! Сам выдет…
– Пра!.. К царю, слышишь…
В архиерейском доме Ягужинского встретил толстый, с добродушным лицом келейник, который тотчас же доложил о приходе царского денщика и затем, воротившись в приемную, просил его следовать за собою, извиняясь, что владыка несколько устал за службою и теперь отдыхает.
Павлушу ввели не то в кабинет, не то в молельную, уставленную иконами в дорогих окладах. У икон теплились лампадки, и свет их, смешиваясь с дневным светом, проникавшим в окна, производил такое впечатление, как будто бы в комнате должен был находиться покойник…
Павлуша почувствовал, как холодный трепет прошел по телу – в комнате действительно был покойник!.. Господи! Что это такое!
В переднем углу, головою к образам, стоял на полу простой дубовый гроб – в гробу-то и лежал покойник… но он был жив: бледное, усталое лицо смотрело из гроба кроткими, приветливыми глазами… Это был святитель Митрофан!
Павлуша окоченел на месте…
– Мир ти, юноше! – тихо проговорил голос из гроба.
Святитель силился приподняться, но не мог от слабости.
Келейник нежно наклонился к нему и, как ребенка, приподнял из гроба… В гробу в изголовье лежали дубовые стружки… Какова постель!
Святитель приблизился к Павлуше и благословил его. Юноша с трепетом и благоговением припал к худой, сухой и холодной руке архиерея, который ласково глядел в смущенное лицо посланца.
– Ты от царя, сын мой?
– От царя, владыко, – был робкий, едва слышный ответ. – Его царское величество указал просить…
– Явиться к царю?
– Да… пожаловать, святой отец…
– Буду, неукоснительно буду… А ты денщик царев?
– Денщик, святой отец…
– Молоденький какой… А трепетна служба на очах у царя, ох трепетна… Близко царя – близко смерти…
Павлуша молчал. Что-то невыразимо доброе звучало в голосе святителя… это забытый голос матери… Павлуше плакать захотелось…
– А как имя твое, сын мой?
– Павел Ягужинский, владыко.
– Павел Ягужинской… Не российского, видно, роду?
– Я из польской Украйны, святой отец…
– Так-так… От запада прииде свет – все от запада… Там, на западе, солнце долее стояло, чем на востоке, – по повелению Иисуса Навина… Такова воля Господа – ныне от запада свет, – говорил, словно про себя, святитель, тихо качая головой. – А нам пора в могилу… вот моя ладья – вечная ладья тела моего бренного…
«Да не смущается сердце ваше – веруйте в Бога и в мя веруйте – в дому отца моего обители многи суть», – слышится протяжное, за душу хватающее чтение: это читает кто-то в соседней комнате.
«Господи! Что за страшная жизнь!» – щемит в душе у Павлуши, и он готов разрыдаться, но сдерживается…
– Доложи, сын мой, царю, что незамедлительно приду к нему, – прерывает тягостное молчание архиерей.
Павлуша кланяется, и глаза снова падают на ужасный гроб… Это страшнее кладбища!

Через несколько минут архиерей в сопровождении своего келейника вышел из дома. Толпа, стоявшая у ворот и на площади, казалась еще многочисленнее. Едва показался старый епископ, как все обнажили головы: многие крестились. Толпа разом нахлынула к своему любимцу; он кротко улыбнулся, поднял свои добрые глаза к небу, и стал благословлять направо и налево: «Благодать Святаго Духа… благодать Святаго Духа… благодать Святаго Духа»…
Архиерейский дом отделялся от нового царского дворца только площадью, и архиерей направился к царю пешком, как он обыкновенно посещал норы и язвины бедных и рабочих…
Царь Петр смотрел в окно на шествие святителя… Что это было за шествие! Рабочие бросали на землю свои зипуны, бабы - платки и холсты, чтобы только святые ноги архиерея прошли по их одежде… Иные целовали следы этих ног, брали из-под них землю и навязывали на кресты, бабы подносили своих детей…
– Владычица! Упадет кормилец…
– Из гроба, чу, встал светик наш… Из дубовово, сам, братцы, видел… и стружки в ём…
– Ох Господи! Касатик!
– Все там будем…
Архиерей, с трудом пройдя площадь и вступив на царский двор, обогнул дворец справа, чтобы подойти к главному входу с фаса, обращенного к реке.
Подойдя к подъезду с опущенными в землю глазами и потом подняв их, архиерей остановился в неподвижном изумлении… На добром лице его изобразились не то гнев, не то горечь и жалость… Кроткие глаза заискрились – и он попятился назад…
– Свят-свят… Что есть сие?
На крыльцо выбежал Ягужинский, чтобы встретить владыку. Но тот стоял неподвижно, только голова его дрожала и посох нервно ударял в промерзлую землю…
– Идолы еллинские… Чертог царя – и кумиры идоложертвенные… Свят-свят Господь Саваоф!..
У входа во дворец стояли статуи. Особенно поражал своею величественностью Нептун с трезубцем, более других любимый Петром классический бог. Тут же стояли Аполлон, Марс и Минерва…
Статуи эти соблазнили святителя, который считал «еллинских идолов» неприличным украшением для царского дворца…
– Куда ты меня привел? – и кротко, и в то же время строго спросил он келейника.
Тот молчал. На добродушном лице его выражалось смущение.
– Что это такое, я тебя спрашиваю? – повторил святитель громче.
– Дворец, владыко…
– Не дворец царский, а капище идольское…
– Ваше преосвященство! – смущенно заговорил Ягужинский, приближаясь к архиерею, – его величество ждет…
Святитель вскинул на него своими чистыми, блестящими внутренним огнем глазами.
– Доложи его величеству, что служитель Бога живого, предстоящий престолу Его предвечному, не войдет в капище языческое…
– Владыко… отец святой…
– Пойди и передай мои слова государю, юноша! – по-прежнему кротко, но твердо сказал архиерей.
Ягужинский убежал в дом. Архиерей продолжал стоять на дворе, опустив голову… Народ, прорвавшись в ворота, смотрел в недоумении на стоящего у крыльца святителя…
Снова вышел Ягужинский. Смущение и страх выражались на его живом прекрасном лице.
– Его величество повелел указать… – Юноша совсем замялся и покраснел.
– Что повелел указать?
– Явиться к нему… и… и (голос у Павлуши сорвался)… напомнить, что ожидает… ослушников…
– Скажи, юноша, его величеству, что я скорее явлюсь к престолу Всевышнего, будучи предан лютой казни, чем переступлю порог капища сего! – громко, чеканя каждое слово, отвечал Митрофаний. – Я охотно приму мученическую смерть… Доложи царю, что и гроб у меня готов уже…
И, быстро поворотившись, он вышел со двора, благословляя народ… Словно море, заколыхалась площадь человеческими головами…
Царь стоял у окна бледный, со зловещими, страшными подергиваниями искаженного лица…

Народ, сопровождавший Митрофания, был необыкновенно поражен тем, что он видел. Некоторые видели только, что архиерей был чем-то остановлен у входа в царский дворец и воротился назад с особенной строгостью на добром, всепрощающем лице. Другим удалось слышать протестующий голос владыки. Некоторые, наконец, слышали самые слова Митрофания, хотя уловили их без связи: «дворец»… «капище идольское» … «лютой казни» … «гроб готов»… Что это такое? Кого ожидает гроб?.. Конечно, того, кто менее силен в этом столкновении. А что столкновение между царем и архиереем произошло – это было ясно как день. Но из-за чего? Конечно, из-за этих медных «бесов», что поставлены при входе во дворец. Да и кто мог не смутиться при виде огромных медных дьяволов, что стоят там! Еще когда только привезли их откуда-то, да привезли не на простых возах, а на огромных катках с невиданно толстыми колесами без ободьев и без спиц, так и тогда народ диву дался и недоумевал, что бы это было такое.
Ведь шутка ли! Одних лошадей было впряжено в эти дьявольские колесницы по три тройки. Сначала думали было, что это царь для потехи себе велел привезти из Москвы Царь-пушку да Царь-колокол – и все с нетерпением ждали увидеть эти чудеса.
Но когда чудеса эти корабельные плотники целой артелью едва осилили стащить с катков и когда стали освобождать их от рогож, то из рогож показались ужасы!.. Там нога медная торчит, там рука, да такой необычайной величины, что и не есть человеку глаголати – плотники так и шарахнулись от них с ужасом, крестясь и чураясь: «Чур меня!.. Чур, нечистая сила!» А немецкие мастера сняли рогожи, и народ увидал огромные медные головы с волосами и глазами без зрачков. Так всем ясно стало, что это дьяволы, «идолы медяны». С тех пор так эти чудовища и пошли за медных бесов, и народ боялся их.
Теперь, когда что-то произошло между царем и архиереем и архиерей, видимо, хотевший пойти к царю, наткнулся на медных бесов и воротился назад, – ясно стало, что все это из-за бесов.
По городу, по рынкам и между рабочими артелями пошли толки. Бабы, представляя собою материал более восприимчивый и более горячий, оставляя в своем более впечатлительном мозгу всегда свободное гнездилище для фантазии, – бабы уже разносили по городу целые легенды. Одна рассказывала, что, «когда батюшка Митрофаний подошел к медным бесам, так они испужались ево, угодничка, и медными глазищами своими так и воззрились». Другая уверяла, что, когда Митрофаний «перекрестил их, бесов, так у них, у проклятых, из ушей и из ноздрей полымя… полымя так и пышет». Третья рассказывала, что бесы, как увидали, что «к им идет сам угодничек Митрофанушко, так от радости, мать моя, заплясали, да, заплясамши-то, и говорят: наш еси, Митрофане, – воспляшем». Толкам, догадкам и ужасам не было конца. Но все сводилось к одному страшному вопросу: «сказнит» царь Митрофания или «не сказнит». Большинство было уверено, что «сказнит». Слова, сказанные самим архиереем о «казни», о «готовом гробе», подтверждали внеизбежность трагического исхода.
Но в еще больший ужас пришел народ, когда к вечеру услыхали, что самый большой колокол соборной колокольни ударил на «отход души». Все невольно вздрогнули: знали, что этот колокол звонит только «на отход священнической души». Кто же из попов соборных умер, недоумевали все… За первым ударом, как это всегда бывает при звоне «на отход души», следовал убийственно долгий промежуток: мрачный гул первого удара все еще стоял, медленно замирая в вечернем воздухе. Ждали второго удара. Сколько-то раз ударит?.. Чем больше ударов, тем старше поп. Но вместо повторения удара ударил другой колокол на крестовой архиерейской церкви!..
Ужас напал на богомольных воронежцев и на весь пришлый, тысячами согнанный для корабельного дела народ… Умер кто-то в крестовой церкви – кто же, как не Митрофаний!.. После крестовой все воронежские церкви ударили по разу, да так торжественно... А там снова загудел большой соборный колокол… Ему ответили все церкви одна за другою – страшное перекликание глухо ревущей меди.
Народ повалил толпами к архиерейскому дому, слышно было, как выли и голосили бабы. Рабочие, топоры которых стучали на верфи до глубокой ночи, теперь покинули свои работы и толпами спешат на площадь. Площадь полна народу. В окнах архиерейского дома светятся необычайные огни; видно, что зажжены свечи у всех паникадил, у всех образов. Мелькают тени протопопов, попов и диаконов в черных ризах. Из самого дома невнятно доносится погребальное – не то отходное – пение…
Умер Митрофаний – представился угодничек Божий. Да и смотрел он уже мертвецом, не жильцом на белом свете. Весь-то он был словно восковой, точь-в-точь свечечка воскояровая, – и ручки-то восковые да холодные-холодные! Только в глазах и теплился огонек.
Царь в недоумении. Что за необычный звон на отход души? Это звон большой, епископский, это отход большой души, словно бы царской… Петр невольно дрогнул… Подходит к окнам – площадь залита народом, а в архиерейском доме зловещие огни. Что там творится?
Немедленно царь посылает Ягужинского узнать.
Сопровождаемый двумя рейтарами Павлуша с трудом пробивается сквозь живую стену мужичьих тел. «Посол от царя, посол от царя!» – проносится глухой говор по площади и по двору. На лестнице толпится духовенство, в покоях – тоже… Воздух пропитан курениями… В крестовой идет служба…
– По указу его царского величества – пропустите! – заявляет Павлуша своим отроческим, еще не сформировавшимся голосом. – Где преосвященный?.. Его величество указать изволил…
– Владыка в крестовой… отходит, – отвечает кто-то убитым голосом. – Готовится на исход души…
Павлуша входит в крестовую. Она полна духовенства. Все коленопреклоненные…Царского посланца охватывает ужас… Среди церкви стоит гроб, а у гроба Митрофаний, коленопреклоненный, громко, пред всею церковью, исповедуется в грехах – и плачет. За ним плачет вся церковь…
– Заповедую вам, молю вас! Тело мое грешное псом верзите, – говорит Митрофаний.
Юноша не выносит этой раздирающей душу сцены. Изможденный старик заглядывает в свой гроб… Но мало ему этого гроба: гроб – это роскошь для него! «Верзите псом тело мое!» – вот где должно успокоиться изможденное тело…

Разбитый, подавленный этим впечатлением, Павлуша возвращается к царю.
– Ну что там?.. Что с Митрофаном?.. Скончался? – спрашивает Петр, участливо глядя на своего любимца.
– Кончается, государь… У гроба исповедуется… Велит тело свое собакам отдать… Все плачут… – бессвязно отвечает юноша.
– Так внезапно!.. Бедный старик, я огорчил его… Я хочу его видеть…
Царь быстро проходит чрез приемную, где немецкие и голландские мастера-корабельщики ждут его со своими докладами, чертежами, моделями…
– Клейх, клейх, мине херен! – торопится царь. – Я скоро ворочусь!
– Ай-ай-ай! – диву даются немцы. – Ннун! Сист оркан!.. Ай-ай-ай!
А этот «ураган» уже несется по площади – на целый аршин высится над всеми голова великана, и народные волны расступаются… «Царь… царь идет…» Пока царь шел, шепот этот, обойдя всю площадь, проник и в архиерейский дом, и в крестовую церковь. Там ждали царя, но служба продолжалась; Петр слышал, что в церкви поют «отход души».
Царь вступил в церковь и остолбенел от изумления: на архиерейском возвышении стоял гроб, а мертвец, положенный в гроб, благословлял его, царя!
– Благословен грядый во имя Господне! – благословлял царя Митрофаний из гроба.
Царь не понимал, что делается; он видел только, что все плачут, а тот, кого оплакивают, глядит из гроба и благословляет своей мертвой рукой.
– Митрофан! Что есть сие? – спросил Петр, приблизившись к гробу и глядя в кроткое лицо.
– Творю волю цареву, – отвечал лежавший в гробу.
– Какую мою волю? Кто объявлял ее тебе?
– Твой денщик… перед лицом народа твоего.
– Но что он объявил тебе?
– То, что ослушника царевой воли ожидает смерть… Я готовлюсь к смерти… я должен умереть.
– Ты не должен этого делать: жизнь твоя в руках Божиих.
– И в царевых… Ты изрек мне смерть… Не мимо идет слово царево…
– Митрофан! – резко сказал царь. – Ты смеешься надо мной!.. Встань из гроба!
– Не встану! – отвечал старик.
– Встань, говорят тебе!
– Не встану!
– Послушай, – и лицо Петра исказилось, – вспомни митрополита Филиппа и царя Иоанна.
– Помню, царь… Большего и ты не сделаешь. Я умру…
Петр отшатнулся от гроба. Он чувствовал, что железная воля его встретила волю более упругую: из молота он сам превратился в кусок железа, и тяжкий молот бил по нему. Кто же был этот молот? – Полумертвец… Петр снова почувствовал, как чувствовал утром на площади, что он бессильнее этой тени в образе человека.
– Митрофан, епископ Воронежский и Задонский! – грозно сказал царь. – Я повелеваю тебе встать!
– И паки реку: не встану!.. Не мимо идет слово царево, – продолжал твердить упрямец.
– В последний раз говорю тебе, Митрофан… Слушай! Божьей милостию мы, Петр Первый, император и самодержец Всероссийский, повелеваем тебе: встать!.. Это мой именной указ…
– Именному указу я повинуюсь: я встаю, – сказал, наконец, Митрофаний.
Но встать он не мог: силы покинули его. Он было приподнялся из гроба, перекрестился, но испостившееся и изморившееся тело не выдержало страшных напряжений духа – и старик опрокинулся навзничь, ударившись головой о край гроба. Присутствующие вскрикнули в ужасе. Испуганный царь нагнулся к несчастному и силился приподнять его…
– Прости меня, отче святый, прости! – шептал он, целуя холодную руку подвижника.
– Бог простит… Бог простит…
– Я был неправ перед тобою… Я сказал необдуманное слово… Прости меня!
– Бог да благословит тебя, сын мой.
Поддерживаемый царем Митрофаний встал из гроба и, обращаясь к присутствующим, сказал: «Отцы и братья! Царь даровал живот мне… Молитесь о здравии царя». Потом, обращаясь к Петру, сказал: «Не суди, царь, безумие мое видимое… Ради тебя я не вступил во дворец твой: не идолы еллинские остановили меня, а невегласы… Помни, царь, на их выях зиждется крепость твоя, а я – пастырь их… Крепко будет царство твое, доколе овцы будут слушать гласа пастыря своего…»

В ту же ночь по приказанию царя статуи, стоявшие у входа во дворец, были сняты. Это было первый раз в жизни Петра, что он покорился чужой воле. И кто же сломил этого железного великана! Дряхлый, стоящий одною ногою в могиле старичок.

Роман Даниила МОРДОВЦЕВА «ЦАРЬ и ГЕТМАН»
опубликован в первом номере журнала «КЕНТАВР» за 2021 год (МАРТ)